Квакер библиотекарь застыл в антраша рядом.
— Хотелось бы знать,– сказал он,– кого из братьев вы... Насколько я понимаю, вы предполагаете проступок с одним из братьев?.. Но, может, я забегаю вперёд?
Он поймал себя на проступке: оглянулся вокруг: стушевался.
Служитель от дверей позвал:
— М-р Листер! Отец Дайнин спрашивает.
— О! Отец Дайнин! Бегу, прямо-таки бегу.
Скоро рямо скрипя рямо он рям рямо скрылся.
Джон Эглинтон затронул прерванное.
— Валяй,– сказал он,– послушаем что скажешь о Ричарде и Эдмунде. Ты ведь их под конец приберёг, а?
— Попросив вас вспомнить двух этих высокородных родственников, дядю Ричи и дядю Эдмона,– ответил Стефен,– чувствую, что быть может, я затребовал чересчур. Брата забывают чаще, чем зонтик.
Чибис.
Где брат твой? Холл аптеки. Мой точильный камень. Он, потом Крэнли, Малиган: теперь эти. Слова, слова. Но делай. Делай речь. Насмешничают испытать тебя.
Делай. И пусть тебя делают.
Чибис.
Я устал слышать свой голос, голос Исайи. Всё царство за глоток.
Дальше.
— Вы скажете, имена эти уже стояли в хрониках, откуда он брал материалы для своих пьес. Вот только, почему он брал эти, а не другие? Ричард, горбатый шлюхин сын, недоносок, заводит амуры с вдовой Энн (что в имени?), домогается и раскладывает шлюхину дочку, весёлую вдову. Ричард завоеватель, третий брат, приходит после завоёванного Вильяма. Остальные четыре акта этой пьесы вяло болтаются на этом первом. Из всех королей единственно Ричард не прикрыт щитом шекспировой почтительности, мирового ангела. Почему сюжет КОРОЛЯ ЛИРА, в котором фигурирует Эдмонд, выдернут из АРКАДИИ Сиднея и насажен на рожон кельтской легенды, которая древней самой истории?
— Такой уж был обычай Вилла,– защитил Джон Эклектикон.– Нынче мы не станем сплетать норвежскую сагу с выдержками из романа Джорджа Мередита. Que voulez-vous? на французском: "чего вы ждали?" сказал бы Моор. Ведь помещает же он Богемию на берегу моря, и заставляет Улисса произносить цитаты из Аристотеля.
— Почему?– ответил Стефен себе.– Потому что тема брата обманщика или узурпатора, или осквернителя, или всех троих в одном, с Шекспиром, который далеко не беден, неразлучна. Нота изгнания, изгнания из сердца, изгнания из дома, звучит неумолчно от ДВУХ ВЕРОНЦЕВ и далее, покуда Просперо не сломает свой посох и не закопает—на сколько положено—саженей в землю, и не утопит свою книгу. Она удваивается в середине его жизни, отражается в другой, повторяется, экспозиция, завязка, кульминация, концовка. Она повторится вновь, когда он близок уж к могиле, и его замужняя дочь Сюзан, яблочко от старой яблони, обвинена будет в прелюбодействе. Но именно изначальный грех омрачает его рассудок, подтачивает волю и вселяет тягу ко злу. Слова эти принадлежат господам епископам из Метнута: изначальный грех, как и первородный, совершён другой, в чьём грехе он тоже повинен. Всё это стоит меж строк последних писаных им слов, всё это каменеет на его надгробьи, под которое её четыре кости не должно класть. И всё это не стерлось от смены веков. Не сменилось умиротворённостью и красотой. Но с неисчислимым разнообразием проступает повсюду в сотворённом им мире, во МНОГО ШУМЕ ИЗ НИЧЕГО, в КАК ВАМ ЭТО НРАВИТСЯ, в БУРЕ, в ГАМЛЕТЕ, в МЕРЕ ЗА МЕРУ и во всех прочих нечитанных мною пьесах.
Он засмеялся, давая роздых своему сознанию.
вверх-скок