— И ты надумал опрокинуть традицию трёх столетий?– спросил въедливый голос Джона Эглинтона.– Уж её-то дух покоится беспробудно. Она умерла, по крайней мере для литературы, прежде, чем родилась.
— Она умерла,– парировал Стефен,– через шестьдесят семь лет после своего рождения. Она видела его приход и уход из мира. Она приняла его первые объятья. Вынашивала его детей и положила медяки ему на веки, чтоб не открывались, когда он вытянулся на смертном одре.
Смертный одр матери. Свеча. Занавешенное зеркало. Та, что произвела меня на этот свет лежит там, бронзововекая, под парой дешёвых цветов. Liliata rutilantum.
Я плакал водиночку.
Джон Эглинтон заглянул в путаницу светлячка своей лампы.
— Весь мир считает, что Шекспир совершил ошибку,– сказал он, - и выпутался наискорейшим и самым лучшим образом.
— Вздор!– отрубил Стефен.– Гений не делает ошибок. Его ошибки предумышлены, они – ворота к открытию.
Ворота к открытию отворились, впуская библиотекаря-квакера, чуть скрипученогого, лысого, ушастого и непременного.
— Мозгогрызка,– сказал Джон Элингтон сварливо,– не годится быть вратами к открытию. К какому стоящему открытию пришел Сократ через Ксантиппу?
— К диалектике,– ответил Стефен,– а от своей матери-повитухи узнал как производить мысли на свет. Что он узнал от своей другой жены Мирты (absit nomen!)на латыни: "чур, меня!" , ни одному мужчине, ни женщине уже не узнать. Но ни акушерская наука, ни лекции о правильном кормлении не уберегли его от архонтов Шинн Фейна с их кружкой болиголова.
— Но как же с Энн Хатевей?– забывчиво произнес тихий голос м-ра Беста,– мы, кажется, забыли про неё, как забыл и сам Шекспир.
Взгляд его перетёк с бороды призадумавшегося на череп придиры, напомнить, одёрнуть, хоть и по доброму, затем на лысорозовый квакерошар, невинный, но вредоносный.
— Мозги у неё были как отборное зерно,– сказал Стефен,– и память не праздная. Уложив воспоминания в дорожный узелок, он топал в Римвилль, насвистывая ОСТАВИЛ ДЕВУШКУ Я ДОМА. Не распорядись землетрясение, мы знали бы где поместить беднягу Уота, сидящего в его форме, лай гончих псов, проклёпанную узду и её синие окна. Памятка об этом всём — ВЕНЕРА И АДОНИС, нашла место в спальне любого из лондонских фонарей-любви. Назвать Катерину сварливой мозгогрызкой? Гортензио описывает её молодой и прекрасной. Выходит, у автора АНТОНИЯ И КЛЕОПАТРЫ, у этого пилигрима страсти, глаза были на затылке и он выбрал самую невзрачную деваху на всё графство себе в постель? Ладно: он бросил её и завоевал мир мужчин. Но его женщины-юноши это женщины юношей. Их образ жизни, мысли, речь взяты напрокат от мужчин. И он ошибся в выборе? А мне сдаётся, что он не выбирал, а был выбран. Когда охота, Анна найдёт подход. Ей-Бля, вина на ней. Она его сманила, сладкая в свои двадцать шесть. Сероглазая богиня, что пригибается над юным Адонисом, склоняется чтоб покорить, как пролог к вздымающемуся акту, и всё это – наглорожая страдфордская стервоза, что валит в колосящемся поле любовника моложе, чем сама.
А моя очередь? Когда?
Приди!
— На поле ржи,– сказал м-р Бест радостно, светло, воздевая свой новый блокнот светло и радостно. И с блондинистым восторгом пробормотал для всех:
С любавой паренёк лежит
Париж: до лоска вылизанный лизун.
вверх-скок