Когда вышел условленный срок и настало время ехать за тобой и Ирой, то везти вас, фактически, было некуда. Но давши слово, мне не оставалось выбора, кроме как приехать и хотя бы объяснить причины задержки переезда. Денег на дорогу у меня не было как и у всех, кого я просил о займе. Крайняя надобность подкинула идею обмена обручального кольца на деньги в ломбарде.
Пока я нашёл его в городе, ломбард уже работал, а очередь начиналась на улице перед входом… Внутри он состоял из одной длинной комнаты с перегородками вдоль трёх стен. В перегородках из листового железа имелись окошечки, а в одном, в самом конце комнаты, даже решётка, и именно туда все толпились, потому что в стенах поверх других перегородок чернокудрый, но унылый юноша вёл косметический ремонт нитрокраской. Перед закрытием на обед, для чего всех попросили выйти, мне оставалось метра за четыре от финишного окошка.
В нагрудном кармане моей рубашки с коротким рукавом лежало кольцо, которое накануне вечером я насилу смог содрать с пальца. Даже мыло и вода из рукомойника на дереве рядом с общежитием мало чем помогли. По ходу самоистязания, я вспоминал кинобудку Парка КПВРЗ и в очередной раз сочувствовал Ольге.
Ломбард опять открылся и выстояв ещё час, я с тревогой протянул кольцо в окошко, потому что у той, что передо мной стояла, серьги оказались не золотыми и она ушла ни с чем. Мой заклад испытание выдержал, я получил 30 руб. и бумажку квитанции...
На следующее утро я приехал на Новый Базар и купил синюю пластмассовую кошёлку и четыре кило абрикосов для её заполнения, хотя ещё не слишком зрелые. Потом я подошёл к цветочной будке и сказал, что мне нужны три красные розы. Для цветочницы это прозвучало как условный пароль и из какого-то укромного места позади прилавка она достала некрупные розы, тёмно-красные, ровно три, на длинных крепких стеблях: –«Эти?»
– Да.
С Базара я поехал в аэропорт—немногим лучше Ставропольского—и простоял в очереди до обеденного перерыва. Когда касса закрылась, я так и остался стоять рядом, словно изваяние с тремя красными розами в руке, только кошёлку на пол опустил под окошечком. За час перерыва четыре кило и руки оборвут.
Когда я купил билет, до самолёта оставалось ещё часа четыре, а я уже устал от жизни с занятыми руками и понёс цветы с фруктами к автоматическим камерам хранения, но положить их внутрь не смог – задохнуться без воздуха и света в железной тесноте. Свернув за угол в небольшой коридор, я нашёл комнату уборщиц, они позволили оставить там цветы и абрикосы. В город я вышел имея полную свободу рук, но постарался не слишком отдаляться.
В шесть я пришёл за розами. Уборщицы как раз мыли полы в своём коридоре и одна из них сказала, что лучше подождать. Я проявил настойчивость, потому что у меня вылет через полчаса. Она усмехнулась и без дальнейших пререканий позволила забрать розы, которые торчали из жестяного ведра с водой в их комнате, только предупредила, что её коллеги и она немножко угостились абрикосами.
Я прошёл в длинную загородку с крышей на краю взлётной полосы и в группе других пассажиров с билетами на этот рейс прождал до полуночи, потому что репродуктор каждые полчаса объявлял задержку вылета на Киев. Мои попутчики тоже попробовали абрикосы и одобрили вкус.
После полуночи, в ярком свете дуговых ламп над взлётной полосой, две стюардессы пересчитали нас на ступеньках трапа, чтоб не получилось больше 27 пассажиров, потому что мы подсаживались на попутный рейс до Киева в маленький АН-24. Уже на борту, пришлось ждать пока согреюсь после пронзительного морского бриза сквозь летнюю рубашку при ночном ожидании… С тех пор, я стараюсь избегать разногласий с уборщицами...
При взлёте, я боролся с мыслями, что таки могут привезти асфальт за время моего отсутствия. В ходе уже помянутого собрания членов профсоюза валявшихся в траве, главный инженер проинформировал, что у бригады строителей начались диезы в партитуре. Для незнакомых с нотной грамотой, он приложил два пальца левой руки поперёк двух на правой, символизируя тюремную решётку. Поэтому заканчивать придётся тем, кто захочет жить. Аксяновы и я записались на переезд туда, а Бессарабская семья (в лице мужа) воздержалась.
Запланированное общежитие находилось за двадцать метров от старого и прежде тоже представляло собой животноводческую ферму. В каждой квартире, после реконструкции, получалось по две большие комнаты с одним стандартным окном на двоих. Я выбрал ту, что смотрит на лиман.
Однако стены ещё предстояло оштукатурить и застеклить окно, но мне всё равно нравилось наше будущее жильё, хотя пол в нём пока что тоже отсутствовал, как и входная дверь.
Для пола один раз привезли кучу чёрного горячего асфальта. Аксянов с помощником своей камнерезной машины возили асфальт в комнаты Аксяновых тачкой, а я носил в наши парой вёдер. Они успели покрыть пол в обеих комнатах, а я только в одной, наполовину, но намного качественнее, прежде чем та куча снаружи кончилась. Поэтому, пока самолёт набирал высоту, я не хотел, чтобы привезли асфальт, пока меня не будет.
Потом я начал смотреть в иллюминатор. Луна в безоблачном небе отсутствовала, но звёзды сияли отовсюду. А глубоко внизу светились фонари городов и посёлков, не крупнее, чем далёкие звёздочки. И я подумал, как бы пилот не заблудился среди такого повсеместного обилия. Но потом в темноте под крылом самолёта, я увидел группу огоньков, наверное, из какого-то села, которые сложились в абсолютную копию одного из двух известных мне созвездий ночного неба. Они повторяли расположение звёзд в Малой Медведице и я успокоился, потому что невозможно заблудиться, когда есть путеводная – Полярная Звезда...
~ ~ ~
В шесть утра я сошёл с поезда Киев-Москва на станции Нежин и первым утренним автобусом приехал на Красных Партизан. Дверь открыл Иван Алексеевич, который насилу меня узнал из-за того, что я такой исхудавший. Я отнёс синюю пластмассовую кошёлку с абрикосами на кухню, откуда с тёмно-красными розами пошёл в спальню мимо диван-кровати в гостиной, на котором начинала уже ворочаться тёща.
Вы обе ещё спали, я вставил длинные стебли роз в узкое горлышко небольшой фиолетовой вазы на столе с трюмо и заглянул за тюль на окне. Платочка с якорем на подоконнике не оказалось. Ладно, потом найду… Я разделся, лёг на кровать и обнял Иру в её длинной белой ночнушке.
– Ой! Это ты?
– Да.
– Ой! Ты что такой тощий?!
– Тихо! Ребёнка разбудишь.
Потом мне Ира рассказала, что её сестра Вита ездила в Одессу к родственникам и хотела повидать меня на шахте. Она доехала до Новой Дофиновки, но жительница посёлка, Наталья Курило, отсоветовала ехать дальше – дорога слишком непроходимая.
– Да, эта Наталья сидит в конторе шахты, наверху, в котловане.
– Она жаловалась, что ты вообще никого там не слушаешься, только мастера.
– Ей-то откуда знать? Она ж наверху сидит.
– Значит знает, раз говорит… А как там вообще?
– Там всё так… класс… море такое… вообще!. корабли над полем…
– Ну, ты и тощий… Ты там был с кем-нибудь?
– Ты что, сдурела?!
– Тихо! Ребёнка разбудишь… ну… ты сейчас что-то делал… ты раньше так никогда не делал.
– А… эт у камнерезной машин перенял… диски у неё так ходят.
– А какая тебя там должность?
– Уй, длинная – помощник машиниста камнерезной машины. Только сам про себя, я себя короче называю – фалличный ассоциатор.
– Это что?
– Это из древне-Греческого. Долго рассказывать...
– А жилищные условия там как?
– Две комнаты. Большие. Толик со второй машины говорит, они хорошо расположены. Зимой ветер задувать не будет, он там с другой стороны. А под окном – лиман.
– Ну, ты худющий!
– Тише! Ребёнка разбудишь!
Но ты всю равно проснулась...
– Слушай, а платочек где? Я на окне оставлял.
– Какой платочек? Я не видела.
В общем-то, правильно. Чтобы увидеть, надо знать что ищешь. Я вон сразу даже море не узнал.
(...так парусник и не нашёл своё пристанище, а потом и вовсе пропал. Как знать, может до сих пор бороздит просторы вселенной где-то...)
вверх-скок