Утром следующего дня на Декабристов, 13, Ира объявила о моём намерении ехать на 4-й километр под Черниговом. Последовал бурный обмен мнениями между мной и моими родителями. Они категорически разбушевались и настоятельно требовали, чтобы моя нога и близко не появлялась в упомянутой окрестности. Мне никак не удавалось донести до их сознания разгорячённых ораторов, что я уже пообещал быть там в понедельник. Как выжить в мире, где не можешь положиться даже на собственное слово?
После этого риторического вопроса, Ира перешла на сторону моих родителей и уже объединёнными усилиями они пытались переубедить меня. Только Леночка молча сидела в дальнем углу раздвижного, но сложенного диван-кровати.
– Ну, что? Выучила на свою голову?– упрекнул мой отец мою мать. Затем он обернулся ко мне. – Всё для тебя делали. Теперь ты сделай что тебе говорят. Или отец с матерью тебе не такие? Чем это? Скажи!
– А и скажу!– ответил я и пристукнул кулаком по скатерти стола. – Ты почему перестал писать стихи?
Отец осёкся. В явном замешательстве, он прятал глаза от жены и невестки. Даже в глубоких морщинах на лбу проступала невиданная прежде застенчивость: –«Ну... я молодой был… тогда война была…»
(...вот жизнь, а? Начинаешь элементарно дуру гнать и нарываешься на чистосердечное признание...
А нынче он с поэзией завязал по полной, переключился на ораторское искусство. Долгими зимними вечерами одевает валенки и отправляется на сходку соседей своего возраста под фонарь на столбе у хаты Колесниковых. Стоят кружком там на утоптанном снегу, перетирают новости, что им вчера вливала программа Время на ЦТ, спорят до хрипоты, рожают истину – Муамар Каддафи стоящий мужик или такой же клоун, как Ясир Арафат?..)
В виде компромисса, постановили, что перед отъездом в Чернигов я схожу с матерью к местному психиатру Тарасенко, от которого (тут мой отец жёстко прищурил глаз) ещё никто не уходил. Потом я проводил Иру на электричку и всю дорогу она старалась убедить меня не ездить на 4-й километр. Однако моё слово Тамаре уже выпорхнуло и возвращаться в клетку не желало...
В большом светлом здании Конотопского Медицинского Центра, недалеко от стадиона Авангард в городском парке отдыха, люди толпились у каждой двери и только дверь в кабинет психиатра резала глаз своей безлюдной невостребованностью. Когда мы с матерью туда зашли, Тарасенко объяснил этот факт несознательностью населения, тогда как там, за бугром, каждый четвёртый ходит на приём.
Кабинет Тарасенко содержал медсестру-помощницу и стандартную меблировку медицинского учреждения. Но в расстановке мебели чувствовался тревожащий диссонанс. Основную странность вносил стол. Мало того, что стоял он в центре кабинета, так ещё и развёрнут не в ту степь – все дверцы-ящики лицом к двери.
Мне предложили сесть за стол. Мать опустилась на стул под стеной, а врачебный персонал так и остался стоять по обе стороны от стола. Слева и справа, наизготовку.
Мне совершенно не понравилась такая диспозиция, призванная раздувать во мне манию величия – сидишь тут, как Председатель Мао, а эти двое в белом над тобой, как золотые рыбки на посылках. Поэтому мы со стулом чуть выдвинулись вспять и развернулись на 90 градусов вправо, чтобы подчеркнуть свою непричастность к столу со странностями. Для вящей убедительности я ещё и ноги вытянул вперёд и положил одну ступню на предыдущую, в позе ковбоя на привале.
Но Тарасенко со своей помощницей не дали отдохнуть и, словно по команде, бросились распахивать и хлопать дверцами стола, выдёргивать ему ящики и с треском шарахать обратно… Оказавшись в гуще такой буйной сцены насилия, ноги я, конечно, подтянул поближе, но продолжал сидеть, хотя насторожился: шо за херня тут ващще творится?!.
Когда изуверы убедились, что я не выпрыгнул за дверь и не пытаюсь вскарабкаться на шторы-жалюзи, Тарасенко прекратил мытарить стол и объявил меня здоровым как бык.
– Вы это ему скажите!– воскликнула со всхлипом моя мать. – Хочет в Чернигов ехать, в психбольницу!
– Зачем?
– Его жена послала.
– Она врач?
– Нет!
– Тогда зачем? Мало ли кого куда посылают. Он что ей? Раб, что ли?
– Да! Да! Раб!
(...послушай Иосиф Яковлевич, он же Прекрасный. Оно, конечно, не в кайф, когда твои же братаны́ продают тебя в рабство, но что запел бы ты, красава, если тебя матушка родимая сдала?.)
Тарасенко ещё раз запретил мне, уже как рабу, куда-либо ехать и мы покинули весёлый кабинет, куда по-прежнему не было желающих.
– Ну что? Убедился?– спросила моя мать, когда мы шли на остановку трамвая.
– Это ничего не меняет.
– Если с тобой что-то сделают, я убью её!– сказала моя мать и заплакала.
– Мам,– ответил я,– какую ты недавно книжку прочитала?
Конечно, я отлично знал, что мать моя давным-давно уж перестала читать книги, но если ты благовоспитанный собеседник, то обязан вежливо поддерживать разговор...
вверх-скок