Стоит что-либо поправить, как тут же м вылезет следующее нестерпимое неудобство. Например, пуговица в поясе пижамных штанов, что постоянно выстёгивается из чересчур раздолбанной петли. Мне надоела жизнь с подстраховочной ухваткой за верх штанов, чтобы они не падали. и я вновь вывел медсестру из состояния летаргического невмешательства просьбой об иголке с ниткой.
Как только ремонт завершился, другая медсестра взошла из врачебного коридора и огласила список идущих в Клуб. Среди оглашённых прозвучало и моё имя...
Наш недюжинный караван (тринадцатою оказалась медсестра, она же предводитель-проводник) неспешно поглощал пространство по прямой, хотя случались и повороты, замыкающий в строю нашей пижамной цепочки оказался одетым в чёрную робу рабочего. Одолев подъём ступеней, мы оказались в длинной галерее перехода в следующее здание. Пожухлое предзимнее поле за окнами подсказывало отдалёнными стрелами в чёрно-жёлтых щитах-указателях путь к невидимому аэродрому. На подоконниках теснились кактусы в горшочках в сопровождении рукописных инструкции на случай сердобольных, но агрономически безграмотных караванов: «кактусы не поливать!»…
Клуб оказался классическим клубом со сценой перед залом фанерных сидений и наглядной агитацией по стенам:
Хлеб – всему голова!
Экономика должна быть экономной!
Будет хлеб, будет и песня!
вперемешку с листами блошино-кирпичных поцелуев подлиннее, убористым шрифтом.
Наш замыкающий тормознулся у первого же от входа текста и – прикипел задрав голову вверх и временами почёсывая кепку в районе темени, для чего ему приходилось вынимать руки из-за спины в традиционной народно-бытовой позиции привитой вездесущей Зоной.
Я сел в последний ряд. Над сценой зажглись софиты, на неё вышел человек в докторском халате с баяном на ремне через плечо и выражением неудовольствия лица потревоженного в неурочный час.
Ещё две медсестры приконвоировали следующий караван – дюжину женщин в серых халатах поверх казённо-белого исподнего белья. Две-три из них прошли к сиденьям в середине зала, где их тут же обсели пара Реальных Пацанов. Им бы семечек туда и клуб из классического превратится в реальный...
Баянист заиграл и в проходе перед сценой начались танцы... По центральному проходу женщина лет сорока летящей девичьей походкой пронесла милую улыбку в конец зала и пригласила меня на белый танец.
– Извините, вальс никак не умею.
Она ушла унося опущенное лицо. Утрата. Утрата...
Всё дальше катились Дунайские Волны Штрауса, но вальса никто не танцевал, а просто топтались на месте, по парно. Пара пар поднялись на сцену. В одной из показательных оказался юноша с асинхронными глазами. Но на этот раз оба его взгляда скрестились в общей точке, запутавшись в высоком мягком пуху серой мохеровой шапочки его партнёрши – медсестры в белом халате. Кто кого приглашал?.
Дам увели первыми, а затем уже и наш караван. Замыкавший нас рабочий мужик оторвался от всё той же цитаты в настенном плакате и занял привычное место в строю, так и не разжав извечной зэковской смычки рук за спиной…
~ ~ ~
Помимо накручивания орбитальных витков по залу и визитации клубного бала, я ещё читал. Пришлось попросить блондина из пары Реальных Пацанов выдать мне его подмышечный том, по которому тот барабанил и он с готовностью согласился. Это оказался сборник рассказов Тамаза Чиладзе в переводе с Грузинского. Мне понравился, хотя в оригинале, наверняка, лучше. Он способен прозрить невидимое всем, которые как все. Они незрячи. Не обучены.
На третий день я сидел у окна рядом с запертой дверью во двор, куда опускался первый снег из медленных тихих снежинок. Я то посматривал на них, то читал Судьюи Палача Дюренматта, из соседней палаты, читанную много лет назад. У меня за спиной, суматошил, орал, бормотал, спотыкался весь этот современный мир в срезе и преломлении пятым отделением четвёртого километра. Он мне уже наскучил.
Но дочитать я не успел – лёгкий стук в стекло снаружи заставил поднять голову. На тонком покрове мягкого снега стояла Ира, она улыбалась мне. Медленные снежинки безмолвно проплывали вокруг её лица в охвате плотной шапочкой из чёрных ниток. Так красиво…
Медсестра принесла мою одежду и я вошёл в палату переодеться. Потом я вернулся в зал, где частицы общества не вполне утратившие связь со здесь и сейчас пришли в изумление, что я так скоро покидаю придворную жизнь. Кто-то, пряча своё истинное лицо за столпотворением Брауновского движения, злобно выкрикнул, что так нельзя. Но это, наверняка, не Баранов был, он – жизнерадостный.
Взвинченный близостью освобождения, я сделал шаг вперёд, вскинул руку со стиснутым в ораторской манере кулаком и выкрикнул, что благодарен всем за всё и обещаю помнить. В ответ вспыхнул стихийный митинг, но я уже сделал шаг за стеклянную дверь во врачебный коридор. По пути в кабинет Тамары, в какой-то открытой пустой комнате, я увидал одинокую старуху в халате и головном платке. Она ползала на четвереньках по полу выстраивая большие кубики, размером чуть крупнее кирпичей, в две неровные линии.
Тамара сказала Ире, что моё лечение ещё не начато, но раз уж она так настаивает то пусть забирает и не надо слишком переживать – такие отклонения как у меня вполне обычная аномалия среди докторов наук. Это она так утешала Иру.
(...правда на меня этот капкан не сработал, к тому времени я уже нашёл эффективный способ держать свою мегаломанию в узде, но Ира, по-видимому, поверила мнению специалиста. Во всяком случае, два года спустя на мой день рождения она подарила мне однотомник Валентина Плеханова, да, того самого сукина сына, что завёз инфекцию марксизма в Россию.
На обороте твёрдой обложки его сочинений, она пожелала мне стать таким же умным как он, потому что она ждёт этого. Выходит, ждала как минимум ещё два года, хотя Фрейдисты утверждают, что полтора самый крайний срок...)
Обращаясь ко мне, Тамара прописала мне специальное средство для возвращения в себя – каждый вечер смотреть программу Время.
Несколько лет я неукоснительно исполнял её предписания и навострился с точностью до трёх дней предсказывать авиакатастрофы или прибытие в Москву делегации Коммунистической партии Парагвая с кратким рабочим визитом. Но потом мне наскучило и я бросил принимать эту микстуру, оправдываясь поговоркой, что горбатого могила исправит и тогда я уже точно буду как все.
(...О, до чего обворожительно, приятно, прекрасно устроен этот мир, если не зрить ему в корень.
“...состоялся симпозиум под эгидой ЮНЕСКО...”
Какой чарующий звон исходит от каждого слова этой великолепной строки!.
Но стоит дорыться до грубых, простецких корней, где «эгида» – шкура ободранная с козла, а «симпозиум» обозначает коллективную попойку, то, стиснув виски, восклицаешь совместно с классиком: скучно жить на свете, господа, ничего нового—опять и снова, как всегда—пьянка с групповухой под козьей дублёнкой простипомы Юнески...)
"Как прекрасен этот мир,
Посмотри!
Как прекра-а-а-сен этот ми-и-ир!.."
вверх-скок