Самолёт приземлился в аэропорту Одессы затемно, и я успел на первый утренний (в 6:00 от автостанции № 3, у Нового Базара), автобус до Гвардейского через Новую Дофиновку.
За городом меня сморила необоримая сонливость, поэтому я проспал остановку и очнулся только через 300 метров. По моей просьбе, водитель остановил наверху подъёма. Гружёный белым тюком из Конотопа и гитарой, я пересёк лесополосу.
В огороде крайнего в посёлке домика, в тающем сумраке отступающей ночи, пожилой мужик в исподнем и баба в белой ночной сорочке прометали, зачем-то, грядки вениками. Движения их отличала странная угловатость роботов-полуавтоматов. Глаза мужика застила стеклянность. У бабы я не разглядел, она старательно их отводила. Довольно странная агротехника для такого времени суток, но меня уже ничто не удивляло...
За моё 4-дневное отсутствие, асфальт не привозили, но древне-розовую побелку стен старого общежития зачем-то забрызгали синими пятнами и разводами, наподобие маскировочного камуфляжа. Но почему синькой?
~ ~ ~
Я снова втянулся в трудовые будни. Погода поменялась, потому что однажды, возвращаясь из Одессы, я увидел, что в кармане осталась всего лишь трёхкопеечная монета позеленевшей меди. «Это не деньги»,— подумал я про себя и швырнул монету через плечо, между деревьев лесополосы.
Ровно три дня после этого, холодный ветер дул с моря, опровергая моё пренебрежительное мнение о трёх копейках и заставляя чётко уяснить смысл выражения «бросать деньги на ветер».
Умер электрик-одиночка, не дойдя из Чабанки до общежития. Его нашли на третий день. Я всегда знал, что это опасный отрезок пути; летом там постоянно летают круглые шарообразные пушинки, похожие на морские мины, но конечно, белые и размером поменьше. Наверное, он не успел увернуться.
Его хоронили на обрыве между шоссе и морем. На кладбище посёлка. Капитонович нёс впереди деревянный крест, словно знамя наизготовку, а сам обвязался узким длинным рушником через плечо, как дружки жениха на сельских свадьбах, вместо того, чтобы пришпилить булавкой носовой платок на рукав пиджака, как принято на похоронах в Конотопе. Хотя что с них взять? Они людских обычаев не знают, просто слышали звон и творят чёрти что.
В отцовском бушлате моряка с жёлтыми пуговицами, я изображал колоритную фигуру типа персонажа в кинофильме "Мы — из Кронштадта", но тоже помог засыпáть могилу.
Потом автобусом нас отвезли в общежитие. Женщины, из конторы шахты в котловане, приготовили поминальную тризну из своих домашних припасов. Я всего попробовал — облопался не меньше, чем при визите на полевой стан Чомбе в студенческие годы...
В общежитие снова привезли отремонтированную рацию, и мне пришлось перейти в комнату напротив, покинутую электриком. Вскоре ко мне подселили Васю, нового крепильщика. Я поначалу засомневался какого он пола, когда случайно заметил красно-бурые следы на простыне его койки. Ну, словно от менструации.
Но он принялся объяснять, что ему под одеяло закатился помидор, который он во сне забрыкал ногами, хотя я его ни о чём и не спрашивал.
Тут просто остров Беллами какой-то, все читают твои мысли, не дают даже до конца додумать. Однако до чего простые объяснения порой находятся для непостижимых, на первый взгляд, фактов…
Осень вступила в свои права. Я вставил стёкла в раму окна нашей будущей двухкомнатной квартиры, но асфальт всё ещё не привозили…
~ ~ ~
Так оно и шло будничной колеёй, до того момента, когда главный инженер приехал из Вапнярки объявить, что на меня объявлен Всесоюзный розыск, и в шахтоуправление пришло письмо из НГПИ, с обвинениями в укрывательстве беглеца от работы по распределению.
— Так что — пиши заявление.
— Какое?
— На увольнение по собственному желанию.
— У меня такого желания нет.
— Держать тебя после такого письма мы не можем.
Поскольку я упорно отрицал всякую охоту к увольнению, был найден компромисс, на основании одной из множества статей Трудового Кодекса СССР: «увольнение по соглашению сторон».
Так, вместо избранного, я стал всего лишь стороною...
Напоследок, я прогулялся по улицам Одессы в овчине нараспашку, как боец Крестьянской Армии Нестора Махно. Резиновые сапоги бесшабашно пёрли через лужи от недавних ливней.
Вернувшись в общежитие, я упаковал их в тюк с остальной одеждой и инструментами, которыми начал было потихоньку обрастать: молоток, топор, пила, утюг, электронагреватель, чайник, эмалевый белый.
(...ночь, когда я привозил его из Одессы, выдалась особо тёмной, какой-то первобытный мрак, подобный случается не больше пары раз за жизнь, темнее, чем в заброшенной штольне без фонаря. Всю дорогу, от посёлка Дофиновка к одноимённой шахте, мне пришлось петь чайнику песни, чтоб он не очень боялся. Нет не свистел, а распевал во всё горло, и наощупь шаркал ногами об дорогу, чтоб не пропустить развилку. Ну может, и затем тоже, чтобы себя взбодрить, но совсем чуть-чуть, ведь избранному, которым я тогда являлся, стыдно пугаться темноты. Мрак нужен, чтобы видеть свет и просвещаться, не так разве? Чтоб стать просвещённым избранным. Да, только выследили они меня и прекратили эти детские игры. Чорт!. Чорт!. Чоооорт!..)
~ ~ ~
Тюк я отправил багажом с железнодорожного вокзала. Потом вернулся в общежитие, где ещё оставался недавно купленный портфель и Болгарская сумка Aerobica, вместе с гитарой, чтобы наутро ехать уже в аэропорт.
Славик Аксянов зашёл к нам в комнату. Мы втроём приговорили целую сковороду картошки под "Болеро" Равеля из Васиного приёмника.
Я сказал Славику, чтоб он навесил дверь в туалете над лиманом. Она там в бурьяне валяется, я видел. Он поклялся исполнить моё последнее желание. Но всё равно, на всякий, я припугнул, что если не навесит, я буду ему являться, как тень отца Гамлету. Неподдельный ужас мелькнул в его глазах.
Кто бы мог подумать, что они тоже боятся привидений!.
вверх-скок