Когда вышел условленный срок, и настало время ехать за тобой и Ирой, то везти вас, фактически, было некуда. Но давши слово, мне не оставалось выбора, кроме как приехать и хотя бы объяснить причины задержки переезда.
Денег на дорогу у меня не было, как и у всех, кого я просил одолжить. Крайняя безвыходность подкинула идею обмена обручального кольца на деньги в ломбарде.
Пока я нашёл его в городе, ломбард уже работал, а очередь начиналась на тротуаре перед входом… Внутри, ломбард состоял из одной длинной комнаты с перегородками вдоль трёх стен. В перегородках из листового железа имелись окошечки, а в одном, в самом конце комнаты, даже и решётка. Как раз таки туда все и толпились, потому что по стенам позади других перегородок чернокудрый, но унылый юноша вёл косметический ремонт нитрокраской.
Перед закрытием на обед, для которого всех попросили выйти, мне оставалось метра четыре до финишного окошка.
В нагрудном кармане моей рубашки с коротким рукавом лежало кольцо, которое накануне вечером я насилу смог содрать с пальца. Даже мыло и вода из рукомойника, на дереве рядом с общежитием, мало чем помогли. По ходу самоистязания, я вспоминал кинобудку Парка КПВРЗ, и в очередной раз сочувствовал Ольге.
Ломбард опять открылся и, выстояв ещё час, я, с тревожным замиранием, протянул кольцо в окошко. Серьги женщины, что стояла передо мной, оказались не золотыми, и она ушла ни с чем. Мой заклад проверку выдержал, я получил 30 руб. и бумажку квитанции...
~ ~ ~
На следующее утро, я приехал на Новый Базар и купил синюю пластмассовую кошёлку, а также четыре кило абрикосов для её заполнения, хотя ещё не слишком зрелые. Потом я подошёл к цветочной будке и сказал, что мне нужны красные розы, ровно три.
Для цветочницы, это явилось условным паролем, и, из какого-то укромного места позади прилавка, она достала некрупные розы, тёмно-красные, ровно три, на длинных крепких стеблях: «Эти?»
— Да.
С Базара я поехал в аэропорт — немногим лучше Ставропольского — и простоял там в очереди, до обеденного перерыва. Когда касса закрылась, я так и остался стоять рядом, словно изваяние с тремя красными розами в руке, только кошёлку на пол опустил под окошечком. За час перерыва четыре кило и руки оборвут.
Когда я купил билет, до самолёта оставалось ещё часа четыре, а я уже устал от жизни с занятыми руками, вот и понёс цветы с фруктами к автоматическим камерам хранения. Однако положить их внутрь не смог — наверняка ведь задохнуться, без воздуха и света в железной тесноте.
Свернув за угол в короткий коридор, я нашёл комнату уборщиц, и они позволили оставить у них цветы и абрикосы. В город я вышел, имея полную свободу рук, но постарался не слишком отдаляться.
В шесть я пришёл за розами. Уборщицы как раз мыли полы в своём коридоре, и одна из них сказала, что лучше подождать. Пришлось проявить настойчивость, потому что у меня вылет через полчаса. Она усмехнулась и без дальнейших пререканий позволила забрать розы, которые торчали из жестяного ведра с водой в их комнате. Только она предупредила, что, совместно с коллегами, немножко угощалась абрикосами.
Я прошёл в длинную загородку под навесом, на краю взлётной полосы и прождал до полуночи, в группе других пассажиров с билетами на этот же рейс, потому что репродуктор каждые полчаса объявлял задержку вылета на Киев. Мои попутчики тоже попробовали абрикосы и одобрили вкус.
Уже за полночь, в ярком свете дуговых ламп над взлётной полосой, две стюардессы пересчитали нас на ступеньках трапа, чтоб не получилось больше 27 пассажиров, потому что мы подсаживались на попутный рейс до Киева в маленький АН-24. Уже на борту, не сразу удалось согреться, после пронзительного морского бриза сквозь летнюю рубашку, при ночном ожидании… С тех пор, я стараюсь избегать разногласий с уборщицами...
~ ~ ~
При взлёте, я боролся с мыслями, что таки могут привезти асфальт за время моего отсутствия. В ходе уже помянутого собрания членов профсоюза, валявшихся в траве, главный инженер проинформировал, что у бригады строителей начались диезы в партитуре. Для незнакомых с нотной грамотой, он приложил два пальца левой руки поперёк двух на правой, символизируя тюремную решётку. Поэтому заканчивать придётся тем, кто захочет жить. Аксяновы и я записались на переезд туда, а Бессарабская семья (в лице мужа) воздержалась.
Запланированное общежитие находилось за двадцать метров от старого, и прежде оно тоже представляло собой животноводческую ферму. В каждой квартире, после реконструкции, получалось по две больших комнаты с одним стандартным окном на их пару. Я выбрал ту, что смотрит на лиман.
Однако стены ещё предстояло оштукатурить, а также застеклить окно, но мне всё равно нравилось наше будущее жильё, хотя пол в нём пока что тоже отсутствовал, как и входная дверь.
Для пола один раз привезли кучу чёрного горячего асфальта. Аксянов с помощником своей камнерезной машины возили асфальт в комнаты Аксяновых тачкой, а в наши я носил — парой вёдер. Они успели покрыть пол в обеих комнатах, а я только в одной, наполовину, но намного качественнее, прежде чем вся куча снаружи кончилась. Поэтому, пока самолёт набирал высоту, я не хотел, чтобы привезли асфальт, пока меня не будет.
Потом я начал смотреть в иллюминатор. Луна в безоблачном небе отсутствовала, но звёзды сияли отовсюду. А глубоко внизу светились фонари городов и посёлков, не крупнее, чем далёкие звёздочки.
И я подумал, как бы пилот не заблудился среди такого повсеместного обилия. Но потом, в темноте под крылом самолёта, я увидел группу огоньков, наверное, из какого-то села, которые сложились в абсолютную копию одного из двух известных мне созвездий ночного неба. Они повторяли расположение звёзд в Малой Медведице, и я успокоился, потому что невозможно заблудиться, когда увидишь путеводную — Полярную Звезду...
~ ~ ~
В шесть утра я сошёл с поезда Киев-Москва на станции Нежин, и первым утренним автобусом приехал на Красных Партизан. Дверь открыл Иван Алексеевич, который насилу меня узнал, из-за того что я такой исхудавший. Я отнёс синюю пластмассовую кошёлку с абрикосами на кухню, откуда пошёл, с тёмно-красными розами, в спальню, мимо диван-кровати в гостиной, на котором начинала уже ворочаться тёща.
Вы обе ещё спали, я вставил длинные стебли роз в узкое горлышко небольшой фиолетовой вазы, на столе перед старым трюмо, и заглянул за тюлевую занавеску на окне. Платочка с якорем на подоконнике не оказалось. Ладно, потом найду…
Я разделся, лёг на кровать и обнял Иру, в её длинной белой ночнушке.
— Ой! Это ты?
— Да.
— Ой! Ты что такой тощий?!
— Тихо! Ребёнка разбудишь.
Потом мне Ира рассказала, что её сестра Вита ездила в Одессу к родственникам, и хотела повидать меня на шахте. Она доехала до Новой Дофиновки, но жительница посёлка, Наталья Курило, отсоветовала ехать дальше — дорога слишком непроходимая.
— Да, эта Наталья сидит в конторе шахты, наверху, в котловане.
— Она жаловалась, что ты вообще никого там не слушаешься, только мастера.
— Ей-то откуда знать? Она ж наверху сидит.
— Значит знает, раз говорит… А как там вообще?
— Там всё так… класс… море такое… вообще!. корабли над полем…
— Ну, ты и тощий… Ты там был с кем-нибудь?
— Ты что, сдурела?!
— Тихо! Ребёнка разбудишь… ну… ты сейчас что-то делал… ты раньше так никогда не делал.
— А… эт у камнерезной машин перенял… диски у неё так ходят.
— А какая там у тебя должность?
— Уй, длинная — помощник машиниста камнерезной машины. Только сам про себя, я себя короче называю — фалличный ассоциатор.
— Это что?
— Это из древне-Греческого. Долго рассказывать...
— А жилищные условия там как?
— Две комнаты. Большие. Толик со второй машины говорит, они хорошо расположены. Зимой ветер задувать не будет, он там с другой стороны. А под окном — лиман.
— Ну, ты худющий!
— Тише! Ребёнка разбудишь!
Но ты всю равно проснулась...
— Слушай, а платочек где? Я на окне оставлял.
— Какой платочек? Я не видела.
В общем-то, правильно. Чтобы увидеть, надо знать что ищешь. Я вон сразу даже море не узнал.
(...так парусник и не нашёл своё пристанище, а потом и сам пропал. Как знать, может до сих пор бороздит просторы вселенной. Где-то...)
вверх-скок