самое-пресамое
финальное произведение

И вот всегда так: слегка что-то подправишь — и мигом вылезает следующее нестерпимое неудобство.

Например, пуговица в поясе пижамных штанов, которая постоянно выстёгивается из чересчур расхлябанной петли. Мне надоела жизнь с одной рукой в ухватке за штаны, чтобы не падали, и я вновь вывел медсестру из состояния летаргического невмешательства своей просьбой об иголке с ниткой.

По завершении ремонта, другая медсестра вступила из врачебного коридора — огласить список назначенных отправляться в Клуб. Среди оглашённых прозвучало и моё имя...

~ ~ ~

Наш недюжинный караван (тринадцатою оказалась медсестра, она же предводительствующая каравановожатая) неспешно поглощал пространство по прямой, хотя случались и повороты.

Пижонисто пижамную цепочку замыкал мужик, одетый в чёрную робу рабочего. Совершив восхождение по паре пар лестничных маршей, мы оказались в длинной галерее перехода в следующее здание.

Зябкое, предзимнее поле, вдали за окнами, подсказывало чередой чёрно-жёлтых щитов-указателей направление захода на посадку к невидимому аэродрому. На галерейных подоконниках теснились кактусы в горшочках, сопровождаемые рукописным воззванием к сердобольным, но агрономически безграмотным путникам на этой караванной тропе: «кактусы не поливать!»…

Клуб оказался классическим клубом, со сценой, обращённой к залу фанерных сидений, и наглядной агитацией, взывающей со стен:

Хлеб — всему голова!

Экономика должна быть экономной!

Будет хлеб, будет и песня!

Вперемешку с печатными листами, где блоху в кирпич целуют абзацы подлиннее, убористым шрифтом.

Наш замыкающий тормознулся у первого же от входа текста и — прикипел, задрав голову вверх и временами почёсывая кепку в районе темени, для чего ему приходилось вынимать руки из-за спины, где те пребывали в традиционной народно-бытовой позиции, привитой вездесущей Зоной.

Я сел в последний ряд. Над сценой зажглись софиты, а на неё вышел человек в докторском халате с подвешенным через плечо баяном на ремне, и выражением неудовольствия, что обычно пишется на лице выдернутого из привычного русла в неурочный час.

Ещё две медсестры приконвоировали следующий караван — дюжину женщин в серых халатах поверх казённо-белого исподнего белья. Две-три из них прошли к сиденьям в середине зала, где их враз обсела пара Реальных Пацанов.

До боли, не хватало семечек, чтобы клуб из классического превратится в реальный...

Недовольный баянист заиграл, двигая мехами, и в проходе перед сценой начались танцы... По центральному проходу женщина лет сорока, по_девичьи летящей походкой пронесла милую улыбку в конец зала, и пригласила меня на белый танец.

— Извините, вальс никак не умею.

Она ушла, унося опущенное лицо. Утрата. Утрата...

Всё дальше катились "Дунайские Волны" Штрауса, но вальса никто и не танцевал, а просто топтались, бесповоротно держась друг за друга, по-парно.

Пара из пар поднялась на сцену. В одной из подиумных оказался юноша с асинхронными глазами. Однако на этот раз оба его взгляда скрестились в общей точке, запутавшись в высоком мягком пуху серой мохеровой шапочки его партнёрши — медсестры в белом халате. Кто кого приглашал?

Дам увели первыми, а затем уже и наш караван. Замыкавший нас рабочий мужик оторвался от всё той же цитаты в настенном плакате и занял привычное место в строю, так и не разомкнув извечно-зэковскую постановку рук за спиной…

~ ~ ~

Помимо накручивания орбитальных витков по залу и визитации клубного бала, я ещё читал. Пришлось попросить блондина из пары Реальных Пацанов выдать мне том из его подмышечной библиотеки, по которому тот барабанил иногда. Он с готовностью пошёл навстречу.

Это оказался сборник рассказов Тамаза Чиладзе в переводе с Грузинского. Мне понравился, хотя в оригинале, наверняка, лучше. Он способен прозревать невидимое всеми, которые как все. Они незрячи. Не обучены.

На третий день: я сидел у окна, рядом с запертой дверью во двор, куда опускался первый снег из медленных тихих снежинок. Я то посматривал на них, то читал "Судью и Палача" Дюрренматта, из соседней палаты, читанную много лет назад. У меня за спиной, суматошил, орал, бормотал, спотыкался весь этот современный мир в срезе и преломлении пятым отделением на четвёртом километре. Он мне уже наскучил.

Но дочитать я не успел — лёгкий стук по стеклу снаружи заставил поднять голову. На тонком покрове мягкого снега стояла Ира, она улыбалась мне. Медленные снежинки безмолвно проплывали вокруг её лица, окружённого плотной шапочкой из чёрных ниток. Такую красоту не остановишь и на мгновенье…

Медсестра принесла мою одежду, и я вошёл в палату переодеться. Затем я вернулся в зал, где частицы общества, из не вполне утративших связь со здесь-и-сейчас, пришли в изумление, что я так скоро покидаю придворную жизнь.

Кто-то, пряча своё истинное лицо за столпотворением Брауновского движения, злобно выкрикнул, что так нельзя, неправильно. Но это, наверняка, не Баранов был, он — жизнерадостный.

Взвинченный близостью освобождения, я сделал шаг вперёд, вскинул руку, со стиснутым в ораторской манере кулаком, и выкрикнул, что благодарен всем за всё и обещаю помнить.

В ответ вспыхнул стихийный митинг, но я уже сделал шаг за стеклянную дверь, во врачебный коридор. По пути в кабинет Тамары, в какой-то открытой пустой комнате, я увидал одинокую старуху в халате и головном платке. Она ползала на четвереньках по полу, выстраивая большие кубики, размером чуть крупнее кирпичей, в две неровные линии.

~ ~ ~

Тамара сказала Ире, что моё лечение ещё не начато, но раз уж она так настаивает, то пусть забирает, и не стоит слишком переживать — такие отклонения, как у меня, вполне обычная аномалия среди докторов наук.

Это она так утешала Иру.

(...правда, на меня этот капкан не сработал, к тому времени я уже нашёл эффективный способ держать свою мегаломанию в узде, но Ира, по-видимому, поверила мнению специалиста. Во всяком случае, два года спустя, на мой день рождения, она подарила мне однотомник Валентина Плеханова, да, того самого сукина сына, что завёз инфекцию марксизма в Россию.

На обороте твёрдой обложки его сочинений, она пожелала мне стать таким же умным как он, потому что она ждёт этого. Выходит, ждала как минимум ещё два года, хотя Фрейдисты утверждают, что полтора самый крайний срок...)

Обращаясь ко мне, Тамара прописала надёжное средство для возвращения в себя — каждый вечер смотреть программу Время на ЦТ.

Несколько лет я неукоснительно исполнял её предписание и, в результате, навострился, с точностью до трёх дней, предсказывать авиакатастрофы, если не прибытие в Москву делегации Коммунистической партии Парагвая, с кратким рабочим визитом.

Но потом мне наскучило, и я забросил принимать микстуру, оправдываясь поговоркой, что горбатого могила исправит, вот уж когда я точно стану как все.

"Как прекрасен этот мир,

Посмотри!

Как прекра-а-а-сен этот ми-и-ир!.."

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~