Из-за приёма-сдачи меня в рабство и нестыковок в расписании движения поездов, на 4-й от Чернигова километр я добрался лишь поздно вечером. Однако оговорённый понедельник всё ещё длился, и я с полным правом стал долбить в железо запертых ворот, чем и добился громкого отклика охранников, что-то вопивших внутри домика проходной.
Там недовольно включили свет, и начали выспрашивать сквозь дверь, чё мне нада. Имя Тамары послужило паролем-пропуском. Подошли ещё двое в байковых синих халатах, и повели меня в приёмную.
Там пришлось обменять свою одежду на пижаму и пару армейских кирзовых сапог. Левый был моего размера, но правый жал бесчеловечно. Вероятно в отместку, что побеспокоил их в столь поздний час.
Затем, сквозь леденящий мрак открытого пространства, меня, в одной пижаме, повели в пятое отделение, чтобы сдать дежурному медбрату. Тот препроводил полученного в просторный зал, скудно освещаемый парой плафонов на стене и тусклым их же отражением, в тёмном стекле далёкого окна на противоположном краю зала.
Строй остеклённых дверей тянулся вдоль стены слева, в правой тоже имелись двери, но намного меньшего количества. Медбрат завёл меня в одну из левых, указал на свободную койку и вышел...
В отцеженных фракциях коридорного света, просочившегося через стекло в двери, я различил полдюжины коек с укутанными фигурами поверх них, разделённых призрачно-белыми тумбочками. Подавляя невольную насторожённость, я разделся и лёг.
По-видимому, меня не ждали. Внезапное появление незнакомца вынудило обитателей палаты затаиться, но постепенно они оттаяли. Кто-то невидимый спросил меня, из угла, я ли это, на него зашикали, и он умолк…
Я воздержался от ответа. Из зала за стеклянной дверью, донёсся отдалённый вопль — и тоже оборвался.
Ещё одна укутанная фигура, как и все здесь, я, с одной стороны, радовался, что таки смог уложиться в понедельник, как и обещал, но, одновременно, боролся с приливами страха, понимая, среди кого оказался.
— А что, Костя, хотел бы сейчас домашней колбаски?— обратился один из укутанцев к неразличимому собеседнику.
Меня охватил необоримый смех — до чего же быстро они меня вычислили!.. Тремя днями ранее, когда мы с Ирой покидали Чернигов после совместного посещения 4-го километра, рядом с вокзалом она купила кольцо спиралевидно закрученной домашней колбасы. Вкусная, однако.
Несколько голосов из темноты подхватили и продолжили экспертное обсуждение той самой колбасы и её специй, а я давился смехом, выфыркивая его ноздрями, впившись в уголок подушки укусом зубов, чтобы меня случайно не сочли за психа.
В какой-то момент мне не хватило сил сдержаться, и дискуссия испуганно прервалась…
~ ~ ~
Утро началось слитным шарканьем множества шлёпанцев за дверью в зал. Охомутанный белотканым вафельным полотенцем на шее, в тяжких копытах из кирзовых сапог, я вышел туда же и, следуя стрежню течения пришлёпывающих пешеходов, нашёл умывальник и туалет. Затем последовал завтрак из хавки, которая, как хавка.
С прибытием врачей на 4-й километр, Тамара заглянула в зал и окликнула меня по фамилии. Я приблизился принести извинения за позднюю явку (но в понедельник!), она простила меня великодушно и скрылась восвояси...
Общество в зале оказалось смешанным, многолюдным, многообразным и пребывающим в состоянии шумного Брауновского движения. Абсолютно бессистемного…
Единственным (за исключением меня) кирзовым вкраплением оказался индивидуум среднего возраста с обритой, как у зэка, головой. В отличие от меня, он валялся на плитках пола возле белой батареи отопления под подоконником окна, в дальнем конце зала. Временами бритоголовый притискивал свой перед к заду не менее теплолюбивого сибарита, что валялся там же. Знаки внимания ухажёра вызывали вялое ворчание и мягкий отпор, ленивыми толчками всё того же зада.
Бродившая по залу толпа в шлёпанцах сосредоточенно хранила погружённость в свои персонально-внутренние миры, выныривая, порой, оттуда с непостижимыми для посторонних восклицаниями.
И только инвалид на низенькой тележке не бродил, а ездил, сноровисто толкая пол руками и умело выбирая курс в потоке леса из бродячих ног. Он явно банковал в недопогружённом сегменте общества из способных понимать инструкции и разъяснения, являясь мобильным центром тусовки в стиле стихийного чёрного рынка.
Пара щеголевато Реальных Пацанов держались особняком, прогуливаясь сквозь окружающую неразбериху. Темноволосый косил под пахана и подавлял блондина наличием, как бы, интеллекта.
Молодой человек Центрально-Азиатской наружности пригласил меня сыграть с ним в шашки, за столиком в дальнем углу. Каждый глаз в его лице двигался отдельно от соседнего, как после лоботомии, благодаря которой полушария мозга перестают вмешиваются во внутренние дела друг друга и каждое рулит отдельным глазом.
Игра давалась нелегко, он умел оказывать неосознанное, но эффективное психологическое давление — залипнуть взглядом в доску и, вместе с тем, блуждать вторым по движущейся вокруг толпе, чтобы затем поменять их ролями. Становилось жутковато.
Впрочем, играть жертва удачного хирургического вмешательства вовсе не умел и, когда на доске осталась лишь одна из его шашек, я предложил ничью, а от последующих приглашений уклонялся. Как отказался и от предложения сыграть в картишки с Реальными Пацанами...
~ ~ ~
Спиной к окну, размещённому между запертой дверью во двор и дверью в коридор медперсонала, восседала белая фигура тучной медсестры и ни во что не вмешивалась. Трон свой она оставляла лишь после обеда — степенно прошествовать в одной процессии с каталкой, что триумфально въезжала из коридора и, заложив торжественный вираж, достигала центра зала.
— Таблетки!— Взвивался радостный клич в различных концах толпы.
Они сбегались, грудились в толкучку вокруг кормушки на колёсах, выхватывали, кому, что приглянётся в россыпи поверх клеёнки — таблетки аптечных расцветок и размеров.
Через непродолжительный отрезок времени, в толпе появлялись стеклоглазые. Чёрный рынок переживал заметный рост обменных операций.
Чтоб чем-то коротать безгранично свободное время, я пошёл путём Ленина и Дин Рида, разминочно меривших камеру шагами.
Зал, разумеется, предоставлял больше простора и позволял выписывать широкие эллипсы орбиты. От окна в одном краю — до окна и запертой двери в другом. И снова. И снова. И снова. Безжалостный убийца времени…
Тел в состоянии движения в зале хватало. С избытком. Мне приходилось лавировать, уклоняться, избегать столкновений, тем более что пространство я преодолевал довольно скорым шагом.
Некоторые обратили внимание. Блондин, из пары Реальных Пацанов, принялся выбивать ритм барабанов судьбы, по обложке толстой книги, которую постоянно носил подмышкой, в такт топоту моих сапог по полу.
— Чё ты дуру гонишь? Оно те нада?— прокричал мне вслед его пахановатый кент, который косил под издёрганного интеллигента.
— Попробуй — сам приколешься!— откликнулся я, уносясь к дальнейшему апогею в моём эллипсе.
Один из активистов Брауновского движения, плотно роившегося у стен, вдруг раскусил, в чём суть. С радостным курлыканьем, он тоже начал выписывать эллипсы орбиты, правда, не вдоль, а поперёк зала.
— Огольцов заразил Баранова!— заверещал из толпы какой-то сексот, адресуя свой донос белой королеве на троне. Но та ни во что не вмешивалась.
Ходить было больно, потому что правый оказался «испанским сапогом» из арсенала орудий пыток Святой Инквизиции — на два размера меньше моего.
Я продержался всего день, а на второй решил, что хватит из себя Русалочку строить, и обратился к медсестре. Она покинула свой трон и отлучилась в медкоридорчик, принести мне тапочки общего образца, только расшлёпанные вдрызг. Моё движение по орбите обрело безболезненность, но и ощутимо замедлилось…
вверх-скок