Утром следующего дня на Декабристов, 13, Ира объявила о моём намерении ехать на 4-й километр под Черниговом. Последовал бурный обмен мнениями между мной и моими родителями. Они категорически разбушевались и настоятельно требовали, чтобы моя нога и близко не появлялась в упомянутой окрестности.
Мне никак не удавалось донести до сознания разгорячённых ораторов, что я уже пообещал быть там в понедельник. Как выжить в мире, где не можешь положиться даже на собственное слово?
После этого риторического вопроса, Ира перешла на сторону моих родителей, и уже объединёнными усилиями они продолжили попытки переубедить меня.
Только Леночка молча сидела в дальнем углу раздвижного, но сложенного диван-кровати.
— Ну, что? Выучила на свою голову?— упрекнул мой отец мою мать. Затем он обернулся ко мне. — Всё для тебя делали. Теперь ты сделай, что тебе говорят. Или отец с матерью тебе не такие? Чем это? Скажи!
— А и скажу!— ответил я и пристукнул кулаком по скатерти стола. — Взять вот тебя, хотя бы. Ты почему перестал писать стихи?
Отец осёкся. В явном замешательстве, он прятал глаза от жены и невестки. Даже в глубоких морщинах на лбу, проступила невиданная прежде застенчивость: «Ну... я молодой был… тогда война была…»
(...вот жизнь, а? Начинаешь элементарно дуру гнать и нарываешься на чистосердечное признание...
А нынче он с поэзией завязал по-полной, переключился на ораторское искусство. Долгими зимними вечерами одевает валенки и отправляется на сходку соседей своего возраста, под фонарь на столбе у хаты Колесниковых. Стоят кружком там, на утоптанном снегу, перетирают новости, что им вчера вливала программа Время на ЦТ; спорят до хрипоты, рожая истину — Муамар Каддафи стоящий мужик или такой же клоун, как Ясир Арафат?..)
В виде компромисса, постановили, что перед отъездом в Чернигов, я схожу с матерью к местному психиатру Тарасенко, от которого (тут мой отец жёстко прищурил глаз) ещё никто не уходил.
Потом я проводил Иру на электричку, и всю дорогу она старалась убедить меня не ездить на 4-й километр. Однако моё слово Тамаре уже выпорхнуло, и возвращаться в клетку не желало.
~ ~ ~
В большом светлом здании Конотопского Медицинского Центра, недалеко от стадиона Авангард в городском парке отдыха, люди толпились у каждой двери, и только дверь в кабинет психиатра резала глаз своей безлюдной невостребованностью.
Когда мы с матерью туда зашли, Тарасенко объяснил этот факт низким уровнем сознательности у населения, тогда как у них там, за бугром, каждый четвёртый посещает специалистов его профиля.
Кабинет Тарасенко содержал медсестру-помощницу и стандартную меблировку медицинского учреждения. Однако в расстановке мебели чувствовался тревожащий диссонанс. Основную странность вносил стол. Мало того, что стоял он в центре кабинета, так ещё и развёрнут не в ту степь — все дверцы-ящики лицом к входной двери.
Мне предложили сесть за стол. Мать опустилась на стул под стеной, а врачебный персонал так и остался стоять, по обе стороны от стола. Слева и справа, наизготовку.
Мне совершенно не понравилась такая диспозиция, призванная раздувать во мне манию величия — сидишь тут, как Председатель Мао, а эти двое в белом над тобой, как золотые рыбки на посылках.
Поэтому мы со стулом чуть выдвинулись вспять и развернулись на 90 градусов вправо, чтобы подчеркнуть свою непричастность к столу со странностями. Для вящей убедительности, я ещё и ноги вперёд вытянул и положил одну ступню на предыдущую, в позе ковбоя на привале.
Но Тарасенко со своей помощницей не дали отдохнуть и, словно по команде, бросились распахивать и хлопать дверцами стола, выдёргивать ему ящики и с треском шарахать обратно…
Оказавшись в гуще такой буйной сцены насилия, ноги я, конечно, подтянул поближе, но продолжал сидеть, хотя насторожился: шо за херня тут ващще творится?!
Когда изуверы убедились, что я не выпрыгнул за дверь и не пытаюсь вскарабкаться на шторы-жалюзи, Тарасенко прекратил мытарить стол и объявил меня здоровым, как бык.
— Вы это ему скажите!— воскликнула со всхлипом моя мать. — Хочет в Чернигов ехать, в психбольницу!
— Зачем?
— Его жена послала.
— Она врач?
— Нет!
— Тогда зачем? Мало ли кого куда посылают. Он что ей? Раб, что ли?
— Да! Да! Раб!
(...послушай Иосиф Яковлевич, он же Прекрасный. Оно, конечно, не в кайф, когда твои же братаны́ продают тебя в рабство, но что запел бы ты, красава, если тебя матушка родимая сдала?.)
Тарасенко ещё раз запретил мне, уже как рабу, куда-либо ехать, и мы покинули весёлый кабинет, за дверью в который по-прежнему не было желающих.
~ ~ ~
— Ну что? Убедился?— спросила моя мать, когда мы шли на остановку трамвая.
— Это ничего не меняет.
— Если с тобой что-то сделают, я убью её!— сказала моя мать, и заплакала.
— Мам,— ответил я,— какую ты недавно книжку прочитала?
Конечно, я отлично знал, что мать моя давным-давно уж перестала читать книги, но если ты благовоспитанный собеседник, то уж обязан вежливо поддерживать разговор...
вверх-скок