научные            
                   труды

27

Приятно, когда автор проявляет заботу о читателе. И читателю приятно, и критику. С чувством радости за окружающих можно поставить Варламову зачётное очко.

В 27-й, безвылазно употребляемый им приём «рассказ-в-расказе» дождался, наконец, модификации... Суть приёма в изложении сюжета не безликим автором, как, скажем, в эпопее «Война и мир» Толстого, а через представленного им рассказчика, что служит, если угодно, «рамочкой» текущего повествования. Желающие могут познакомиться с такой «рамочкой» в лице Максима Максимовича (подобных которому дай вам Бог побольше встретить в жизни своей, по выражению великого литературного критика), через которого Печорин, он же Герой нашего времени, передаёт тетради своих записок Лермонтову.

Рассказ-в-рассказе позволительно, на мой взгляд, сравнить с игрушечной Матрёшкой, ставшей для многих символом России, наряду с квасом, тройкой или медведем... Возвращаясь к «Одсуну» прошу отметить, что основной персонаж его, профессор Славик, отнюдь не «рамка», но орудие, посредством которого текстопроизводитель меняет рамки/слайды/лозунги/афоризмы среди которых шевелится сюжет. До 27-й главки профессор фактически палец о палец не ударил, а рассевшись в кресле набивал уши безответному попу, запивая излияния сверху кислым вином святого отца.

В 27-й ему таки пришлось попотеть, вычитывая сюжет чешского журнала на практически неизвестном ему чешском языке. А куда денется, коль автор вознамерился украсить своё творение барочной завитушкой в стиле сентиментализма 19-го века…

Рассказ-в-рассказе явился в советскую литературу стараниями первого Председателя Союза писателей СССР, М. А. Горького. Пользуясь служебным положением, он широко пропагандировал сборник арабских сказок, известных англоязычному читателю как «Арабские ночи», а российский переводчик с английского масштабно окрестил свой труд «Тысяча и одна ночь».

У Пред СП не было иного выбора на встрече с молодыми членами всесоюзного писательского Союза, призванными в него от сохи и рашпиля (это слесарный напильник с теми же функциями, как у пилочки для ногтей, просто размер крупнее). А Горький маялся безвыходностью сложившейся на тот момент ситуации — перед СП поставлена задача создания новой литературы в стране победившего исторического материализма, а основная масса творцов российского литературного ренессанса, включая его светочей, ушла за кордон, не дожидаясь что их тоже ЧК чикнет. Чем показали свою мягкотелую мелкобуржуазность.

В условиях вредительского саботажа пришлось отмобилизовать молодых кадров, кто пошустрее и с грамотой знаком, в ряды писателей. Председатель Горький на общем построении с новобранцами побеседовал, и просто плюнул сквозь жёсткие усы. Потом он крепенько призадумался, поскрёб там и сям председателево тело, и выдал устный циркуляр — всем прочитать арабские сказки, пусть даже и в дореволюционном издании, т.к. арабы своим фольклором на власть советскую бочку не катают. А вам, чертяки в кожанках, польза будет — мускул нарастёт фантазиями ворочать...

Когда мне довелось раскрыть первый том «Тысячи и одной ночи» ятей в тексте и близко не осталось, а орфографию подчистили по Розенталю. Мне, отбывшему в советской школе 10 лет, трудно не заблудиться было в неисчислимых «матрёшек» арабских сказок. Там на каждом шагу тебя подстерегает рассказ-в-рассказе, голова кружится с непривычки, и трудно сообразить где чья "рамочка" и из какой «матрёшки» журчит очередная сказка.

Ну, скажем, та, где мужик закинул в море невод и вынул рыбку, а та ему человечьим голосом говорит:

— Не жарь меня, мужик, я заколдованная феминистка и у тебя дифтерит начнётся!

И начинает поливать ему, как это всё случилось из-за евнуха, который у судьи-кади за гаремом смотрит, вот и позвал её, любимую кадиеву феминистку, да и говорит: «А сходи-ка, любимая, на базар, сегодня твоя очередь, потому что в гареме сельдерей кончился».

Она, конечно, евнуху не возражала, а пошла, куда сказано. А уже на базаре её и прочих покупателей захватила случайная ватага ушкуйников, в заложники, которых повели Индостан, обменивать на пряности и золото в мешках парчи узорчатой. И вот, когда им подвернулся оазис на пути, её попутчик из числа захваченных, с татуировкой «Wagner: но не родственник» на левом предплечье, заговорил к разбойникам с конкретным предложением:

— Я царский сын, и за меня папанька вам отвалит больше, чем сможете продуванить за один календарный год.

Те ему: «Врёшь!»

А он им: «Нет не вру! Садитесь вкругаля, поведаю, как сталось, что хоть царский сын, а хожу в джинсах с драными коленками».

И тут они садятся все, бандиты и заложники, и слушают его расказ-в-рассказе. А там, внутри сюжета, кто-то ещё перехватывает говорильную инициативу своей политинформацией, каким крутым он был военруком в соседнем халифате, а в глубине последующей «матрёшки» уже не помнишь на каком ты оказался дне... Смутно вспоминается, что во втором, кажись, кругу от зачина, какой-то правитель планировал всех женщин истребить отрубанием одной головы в сутки. За то, что все они стервы, и даже феминистки только и рыскают кому бы дать на стороне.

Тогда одна, ну, почти что феминистка, забила с ним пари, что тыщу ночей кряду сможет говорить сказки, + 1 бонусную ночь, как доказательство, что и от стерв бывает польза. Правитель, со своей стороны, в пари условием поставил, что если он уснёт до исхода ночи, его палач отрубит её голову широким ятаганом из дамасской стали.

Однако эта полуфеминистка под конец всякой ночи приберегала крутую повествовательную «подвеску». Лох заглатывал крючок и начинал интересоваться, что будет в следующей серии, Так и отмотал бедняга почти 3 года отсидки с отвешенной губой.

Единственный мой упрёк издателям советской версии «Арабских ночей» — неточный перевод с английского оригинала финальной фразы, под занавес каждой из ночей:

«И наступило утро следующего дня и Шахразада (имя сказительницы) прервала дозволенные речи».

Тогда как на английском чёрным по белому стоит:

«и Шахразаде дозволено было прожить ещё один день».

Теперь, с полным понятием о сути рассказа-в-рассказе, можно от души поаплодировать авторской находке — переброс Вячика из кресла к страницам журнала с картинками. Каково? Ведь может Алексей уразноображивать подачу материала!

Весьма, признаться надо, сентиментально трогательная история любви, если не сразу двух, в духе Теодора Шторма, крупнейшего сентименталиста германской литературы XIX века. Всё, разумеется, в рамках пристойности, и адаптировано под читателя журнала… (Ну-ка, все вместе):

— Пи!

(нет, не математический)

— О!

(ну, хватит нагнетать интригу)

— Нер!

А Шторм, кстати, тот самый, у которого Тургенев перенял идею и технику писания «стихов в прозе», по-братски. Они в Германии познакомились, в какой-то из водолечебниц. Теодор Тургенева боготворил буквально, вот и поделился своим изобретением, да и впоследствии чуть что Иван Сергеича до небес превозносил неоднократно... Тургенев же якобы взаимно вывел Теодора в каком-то из своих «курортных» романов, «Дым» или что-то типа, под вымышленным, конечно, именем. С барским хамством обозвал там Шторма «педантичным немчишкой» или того вроде.

Вот именно поэтому я перестал быть фанатом Фета, хотя Некрасов и пиарил Афанасия Афанасьевича вовсю.

Дело было так, приезжает А. А. Фет в Ясную Поляну графа Толстого, который со своей проповедью опрощения начал уже сапоги тачать, де, хоть и граф, а не зазорно мне мужицким рукомеслом заниматься. Ну, приехал, а Льву Николаевичу в голову стукнуло всучить Фету свою пробу пера — первую пару сапог собственноручно стачанных. Фет долго отнекивался, но видит, что старик не унимается и отвёз домой. Дома поставил в специальный ящик из стекла с наклейкой Made by Leo Tolstoy. А что ещё оставалось делать, если оба сапога на одну ногу? Кстати, на правую.

Но это уже в дальнейшем, а в тот его приезд в Ясную Поляну ещё визитёр нарисовался — Тургенев... Толстой, как основоположник непротивленства и хлебосольный хозяин — обед гостям, винишко. Засиделись до темна. И тут Лев на Ванюшу Сергеича-то и попёр. Ты, грит, особо-то не вымахуйся, тут я граф, а ты приблуда.

Так, слово по слову, докатился кулаком по столу грюкать и требовать дуэли. Сей, сука, день, безотлагательно! На крестьянской меже, из охотничьих ружей.

Но Фет, зараза, встрял и растащил. Оставил меня в неведении который из писателей кого бы грохнул. Лично я за Льва болел бы, несмотря на его графский титул. Потому что мне за Теодора Шторма обидно, чисто по-человечески, из-за его наивности, чью идею «стихов прозой» российский беллетрист так беззастенчиво эксплуатировал.

А сам Тургенев впоследствии долго ещё с охотничьим ружьём бродил, но уже в своём имении, что и вылилось в его книгу «Рассказы охотника»…

Да погоди ты на Тик-Ток перещёлкивать! Я ж ещё про феминистку не досказал. Не про ту, что лопуху сказками ухо причёсывала, а про ту, которая всё ещё в кругу бандитов и заложников сидит...

* * *