научные            
                   труды

22

Н. Бердяев неоднократно обращает внимание на отличие человека Запада от российского в их способе постигающего мышления. Западный мыслитель неизбежно впадает в распределяющее разделение, в рассечение понятий, нисходящее до всё более глубинного измельчения, чтобы в конце концов убедиться, что фиг он угадал со своей трудолюбивой категоризацией. Упс! А дальше ему остаётся только уповать, что последующие поколения философов обнаружат, в чём же у него промашка вышла, и заменят спотыкливые блуждания всей его жизни скоростным автобаном к безупречно сияющей Истине.

Иное дело наш россиянин! Его идеал — познать всё и сразу, для него сподручней постигать мир в целостности его явлений. И этой устремлённостью он совпадает с традициями философических систем Востока. Такая склонность не вызовет особых удивлений, если вспомним, что восточные славяне шпрехают на почти что чистом санкрите (сомневающихся посылаю к работам братьев Гримм), с определёнными отклонениями, безусловно, подобно несовпадениям русского с украинским. Всё течёт, всё изменяется, знаете ли.

А тут ещё примешивается досадная задержка на старте: российской философии per se не существовало до начала прошлого, 20-го столетия. Возникавшее до старта являлось переложением немецкой идеалистической мысли в уклад жизни образованного круга российской интеллигенции.

Идеализм сменился марксизмом и диаматом, который вовсе не философия, а средство установления тоталитаризма в одной отдельно взятой… и так далее, как зазубрили обладатели вузовских дипломов, поголовно. Полагать ленинизм философией — смешнее не придумаешь, заглянув краем ока в жалкие страницы его «Философских тетрадей», сошлёпанных по ходу отсидки в схроне Разлива. «Рождённый ползать (по выражению А. М. Горького) летать не может».

Остальное — история. Троцкий совершил Октябрьскую революцию, Дзержинский вывел в расход русскую интеллигенцию, Сталин уполовинил класс крестьян. Россия 74 года отдыхала от философии, а восприемникам Союза она вообще нах-нихт не упала, нынче на повестке дня монетизирование себя любимого. И в результате, положа руку на сердце, желаю всем попутного ветра...

Тем не менее западный и восточный философские образы мышления можно представить (для визуальности и дихатомически) парой любителей яблок, каждый из которых хрумкает свой фрукт по своему.

Один рассекает плод острым ножом на равномерные дольки, второй вгрызается в бок, где придётся, на непредсказуемую глубину, и ведёт проходку спорадически, как заумь «Бог» на его сущий центр положит. Кто есть кто из этих двух яблокоедов угадай сам, по звучанию одной только ноты…

Обожаю сотрудничество с А. Варламовым, его главки оставляют щедрый простор для вольных отступлений.

22-я составлена из описания природы при переходе осени в зиму. Всё, как положено по закону жанра, всё как наложено неисчислимыми пассажами, случившимися до него — тёмные воды ледяной воды озера пестрят наборами эпитетов нащипанных в инет сети на сайтах типа синоним.ру. Впечатление от пейзажной лирики вызывает рефлективное «брр!», как после случайного взгляда на записную модницу при её выходе из лавки бижутерии «Бутикque». Блестящее, короче, впечатление.

Краткий дифирамб в адрес СССР и кроличьих шапок сменяется дальнейшим продолжением истории любви Славика, он же Вячик в устах Фуфаевой.

Так вот этот её Вячик оказался паталогически ревнивым фруктом, изводил девушку хмурой угрюмостью даже в ходе целовальных сессий. Довёл до слёз бедняжку, прежде чем признался в своей неуправляемой ревнивости. Последовала сцена в духе группы «Белый орёл», воспевшей хруст французской булки и гимназисток времён самодержавия. Катюша, окутанная пуховым платком поверх пальто, отыскала глазами маковку на купольной луковке близлежащей церквушки и, наложив на себя крестное знамение, приняла обет не давать ни одному другому. До гробовой доски. Славик умилился и позднее, уже наедине с его ревнивым эго, свалил вину на маменьку, что сделала из него хлюпика.

Следующим шагом он посетил могилку отца и курил над ней, несмотря на промокшую обувь. Классически зонный сентиментализм, ожидающий переложения на 7-струнную гитару.

А и кстати! Течение повествования в данной главе разбавилось длинным стихотворением зарубежного производства.

Хорошо, что Набоков не дожил до этой Большой Книги, а то пришлось бы во второй раз трахнуться инсультом из-за дико корявейшей трансфигурации.

На кой ляд впихнуто в текст это буквальное седло на пегой корове с биркой № 22 в чёрно-белом ухе — загадка. Предположу, что некое вышестоящее мудло решило примазать своего человечка к обречённому на премию произведению… Ну, продвинуть особь по стезе...

* * *