Вобщем, они миновали сторожку с камнями, мангалом и остальным прочим, где муниципальный избыточный экс-Гамли всё так же был, с любой стороны, спеленат объятиями Морфея в грёзах, как говорится, о свежих полях и пастбищах новых. И, кстати, о гробе с камнями, довольно меткая вышла аналогия, ведь то было ничем иным, как побиванием камнями насмерть со стороны семидесяти двух (из восьмидесяти с чем-то) избирательных округов окрысившихся при расколе, в основном хвалёный класс крестьян, возможно, как раз те самые изгнанные арендаторы, которых он вернул к их жилищам. Вот так они и шли себе, болтая о музыке – вид искусства, к которому Цвейт испытывал, чисто как любитель, безмерную любовь, пока они пересекали Бересфорд Плейс. Музыка Вагнера, пусть и неоспоримо, по-своему, величественная, Цвейту казалась чуть тяжеловатой и трудно воспринимаемой с первого захода, но зато музыкой ГУГЕНОТОВ Меркаданте, Мейербаховых СЕМИ ПОСЛЕДНИХ СЛОВ НА КРЕСТЕ как и Моцартовой двенадцатой мессой, он, буквально, упивался, а Gloria в ней была, по его мнению, верхом совершенства, воплощением музыки высочайшего класса, напрочь валившей всё прочее навзничь. Музыку богослужений католической церкви он безоговорочно предпочитал той, что имелась в распоряжении конкурирующей фирмы, типа гимнов Муди и Санклея ПРИЗОВИ МЕНЯ К ЖИЗНИ И ПРОЖИВУ ЕЁ ПРОТЕСТАНТОМ. Попутно, не знал он меры и в своем восхищении Россиниевским Stabat Mater, творение просто через край наполненное бессмертными переливами, с которым его жена, мадам Марион Твиди, произвела фурор, настоящую, он смело мог сказать, сенсацию, что великолепно дополнила её прочие лавры и полностью затмила всех остальных на выступлении в церкви отцов-иезуитов, по Верхней Гардинер-Стрит, священное строение просто ломилось до самых дверей от желающих послушать её и виртуозов, или, вернее, virtuosi. По всеобщему мнению, она блеснула несравненным звучанием, хотя бы отметить, что в месте предназначенном для культового поклонения, для музыки священного назначения прозвучало требование на бис. В целом и общем, пусть и отдавая предпочтение лёгкой опере вроде ДОНА ДЖИОВАННИ и МАРТЫ, тоже филигранный бриллиант своего рода, он имел penchantна французском: "склонность", несмотря на поверхностное, вобщем, знание, к чисто классической школе, вот как у Мендельсона. И, раз уж зашла об этом речь, полагая, что тому известны традиционно популярные, он помянул par exellenceна латыни: "прежде всего" арию Лионела из МАРТЫ, M'appari, которую (надо ж как всё сложилось!) он послушал, или, вернее, подслушал из уст Стефенового уважаемого отца, отличное исполнение, блестящая техника, что заставила, просто вынудила всех прочих, фактически, стушеваться. Стефен, в ответ на вежливо сформулированный вопрос, сказал, что он нет, и принялся восхвалять песни Шекспира в переложении лютниста Доуланда, жившего где-то в том же (или примерно в том) периоде на Феттер-Лейн, возле Жерарда-Травознавца, инструмент которого, anno ludendo hausi, Doulandusна латыни: "когда-то я на нём бренчал, Доланд" (Генри Печам, поэт 16-17 веков), он подумывал приобрести у м-ра Арнольда Долмеш, которого Цвейт как-то не мог припомнить, хотя фамилия звучала очень даже знакомой, за шестьдесят пять гиней, как и Фарнаби и Сын с их фуговыми фантазиями, и Бард (Вильям), любитель игры на вирджиналах, так он выразился, в часовне Королевы и некто Томкинс, который мастерил то ли игрушки, не то арии, Джону Булю.
На проспекте, к которому они, за разговором, приближались, таскавшая чистилку лошадь цокала по мостовой с обратной стороны висячей цепи, прометая длинную полосу грязи, и за всем этим шумом Цвейт не совсем был уверен, верно ли он уловил поминание шестидесяти пяти гиней и Джона Буля. Он спросил не Джон ли это Буль, прославленный политик из одноименной местности, поскольку ему показалось странным совпадение двух одинаковых имен, так странно совпали.
Лошадь за цепью медленно заворачивала обратно и Цвейт, будучи, как обычно, начеку, приметил это и, потянув спутника за рукав, подал шутливую реплику:
— Сегодня ночью наши жизни под угрозой. Берегись паровоза.
вверх-скок