великие творения
                   былого

Держатель сумел стерпеть этот ушат холодной воды предстоящему потрясению и так далее, однако, не отступил от своей основной точки зрения.

— Кто лучшие вояки в армии?– вскинул вопрос ребром этот убелённый сединами ветеран.– А лучшие прыгуны и жокеи? Или кто у нас лучшие генералы и адмиралы? Вот что мне скажите.

— Ирландцы, в основном,– откликнулся извозчик, видом Кемпбелл, абстрагируясь от лицевых запятнанностей.

— Это точно,– поддержала морская душа.– Всё на ирландском крестьянине-католике. Он хребет нашей империи. Слыхали про Джима Мулинза?

Позволяя себе, как любой кто угодно, придерживаться своего личного мнения, держатель добавил, что плевать ему на всякую распродолбаную империю, хоть нашу, хоть вашу, но ни один, как он считал, пошедший служить ей ирландец не достоин называться ирландцем. Тут им вздумалось ушкварить ещё по паре жарких слов и, раскипятившись, оба, ясное дело, апеллировали к слушателям, которые следили за перепалкой с живым интересом, поскольку те не перешли ещё к взаимным обличениям и обмену угрозами.

Располагая многолетней внутренней информацией, м-р Цвейт был склонен скорее офуфукать подобную аргументацию как балабольное пустозвонство, поскольку (ведь идеалу желательно быть абсолютным, или не быть вовсе) он целиком склонялся к факту, что их соседи по ту сторону залива, если только не являлись более полными дураками, чем за каких он их держал, скорее всего маскировали свою мощь, чем наоборот.

Эта дребедень была созвучной тому дон-кихотскому понятию из определённых кругов, что через сто-де миллионов лет угольный пласт соседнего острова окончательно иссякнет, и если по истечении указанного периода окажется, что вся петрушка заключалась именно в этом, то лично он по этому поводу мог лишь сказать, что уйма равносильно весомых в данном вопросе случайностей могла приключиться до его истечения и что в промежутке весьма желательно успеть воспользоваться самым лучшим из имеющегося в обеих странах, пусть даже и разнящихся как полюса. Попутно щекотливый пунктик—шашни шлюх и корешков, простяцки выражаясь—напомнил ему, что ирландские солдаты так же часто сражались за Англию, как и против неё, а фактически даже и чаще. Но, спрашивается, почему?

Так что сцена между этими двумя—держателем с лицензией, который, по слухам, является или являлся Фицхаррисом, из прославленных непокорённых, и вторым (явно подсадной уткой)—глубоко убеждала его, знавшему назубок уловки по втиранию в доверие, если, разумеется, предположить, что всё это срепетировано, и как наблюдателя, исследователя души человечьей, в первую голову, что остальные мало что улавливают в этом спектакле. А что до лицензированного, то есть держателя, который вполне мог и вовсе не быть помянутым лицом, то он (Цвейт) не мог сдержать чувства (и весьма обоснованного), что подобных людей лучше полностью избегать, если ты не совсем идиот, и никаких не иметь с ними дел, сделав это золотым правилом частной жизни, и с их противозаконным кругом, таящим постоянную опасность, что какой-нибудь Дэнни-браток переметнётся и начнёт давать показания в качестве королевского свидетеля, чтоб избежать приговора, как тот Дэнис или Питер Керей – абсолютная, по его мнению, мерзость. И, совсем уж с другой стороны, ему принципиально претили всяческие правонарушения и попрание закона.

При всём при том, хотя в его груди никогда ни в каком виде или форме не поселялись никакие преступные наклонности, он, чего уж греха таить: что есть, то есть, чувствовал (внутренне оставаясь всё тем же) некую восхищённость человеком, готовым пустить в дело нож (хладную сталь) с беззаветной убежденностью в своей политической правоте, хотя он лично ни за что не стал бы впутываться в такое, вроде той хренотени в любовных вендеттах юга, быть безраздельным её обладателем, либо быть вздернутым за неё, во время которых частенько муж, по ходу обмена резкими выражениями на тему её отношений с другим счастливым смертным (нет смысла отнекиваться, он их выследил), наносил летальные повреждения своей благоверной, как следствие альтернативной постбрачной liasonна французском: "связь", протыкая её ножом, пока ему вдруг не пришло в голову, что Фиц, по прозвищу Шкуродёр, в сущности, всего лишь навсего правил дрожками непосредственных исполнителей злодеяния и, таким образом, не принимал, если принять на веру эту информацию, активного участия в душегубстве, на чём, в сущности, и основывалась защита некоего адвокатурного светила, спасшего его шкуру. В любом случае, всё это нынче превратилось в уже довольно давнюю историю и, касательно нашего друга псевдо-Шкуро-и-так-далее, тот явно зажился в этом качестве. Ему давно бы уж следовало умереть либо естественной своей смертью, либо на возвышении эшафота. Наподобие театральных актрис, с их постоянными прощальными бенефисами—ах, право же, последний мой спектакль!—а потом, здрасьте-пожалуйста, опять тут как тут: выходят с улыбочкой. С кем не бывает, причина, конечно же, в темпераменте, о скупердяйстве или чём-то подобном не может быть и речи, вцепятся в глотку даже за тень намека. На эту тему, у него имелось назойливое подозрение, что м-р Джон Ливер, когда протрынькал определённую сумму монет и ассигнаций, куролеся в портах с атмосферой того же типа, как и в таверне СТАРАЯ ИРЛАНДИЯ, вернулся обратно в Эрин и так далее. К тому же, относительно прочего всего, то незадолго перед этим ему довелось слышать точь-в-точь подобную речугу, о чём он и сообщил Стефену, не умолчав и о таком простом, но действенном приёме, которым он вынудил обидчика умолкнуть.

— Он цеплялся и так, и эдак,– поведала эта многострадальная, но, в целом, уравновешенная личность,– однако, я не обращал внимания. Он распсиховался и обозвал меня евреем, да так оскорбительно. Тогда я, ничуть не искажая голых фактов, так ему и выдал, что его Бог, я имею ввиду Исус, тоже был евреем, и все его сородичи такие же как и я, хотя, на самом деле, я не еврей. Это его достало. Тихий ответ сокрушает гнев. Ему просто нечем было крыть, и все это видели. Разве я не прав?