Чревовещание. Губы стиснуты. Думаю желудком. Что?
А? Ты? Я. Хочу. Тебя. Ты…
С хриплой грубой яростью пехотинец выругался. Апоплексичный вздрыг сучий выблядок. Хорошо же ты, малый, надумал прийти. Всего час осталось тебе жить, твой последний.
Тук. Тук.
Вот и они, мурашки по коже. Они испытывают сострадание. Смахнуть слезу за мучеников. За всех и вся, кто гибнет, хотят, за гибнущих, умереть. Для этого все и родятся. Бедная м-с Пурфо. Надеюсь она уже. Потому что их чрева. Влага брюшка глазного яблока женщины глазела из-под частокола ресниц, упокоённо, слушая. Глянь, что за прелесть этот глаз, пока она не говорит. На той-той речке. На каждый медленный атласный вздох волны грудей (её вздыхающая пышность), красная роза всплывала неспешно. Опускалась красная роза.
Сердцебиение её дыхания: дыхание и есть жизнь. И все крохотные-прекрохотные папортниковые опахальца волос девицы.
Но глянь. Звезды яркие тускнеют. О роза! Рима. Светает. Ха! Лидвел. Так значит от него, а не от. Вскружилась. А мне такое нравится? Впрочем, пялюсь же на неё отсюда. Выбухнутые пробки, росплески пивной пены, груды порожних.
На плавно торчащий пивной кран положила Лидия руку, легко, мягонько, пусть побудет у меня в руках. Обо всём забыв от жалости к стриженому. Сюда, туда: туда-сюда: по полированной узловатости (она знает, его глаза, мои глаза, её глаза) её большой и указательный пальцы жалостливо прошлись: прошли, попустили и, мягко касаясь, скользнули заново, до того плавно, медленно вниз, прохладный, твёрдый, эмалевый патрубок торчал из их соскальзывающего охвата.
С петушком карра.
Тук. Тук. Тук.
Я тут останусь. Аминь. От ярости он заскрипел зубами. Коварные враги отшатнулись.
Аккорды подходят. Очень грустная вещь. Но такой и должна быть. Смотаться пока не кончилась. Проходить мимо неё. Можно оставить этот Независимый. Письмо при мне. А если она, предположим. Нет. Иди, иди, иди. Как Кэшл Бойло Конноро Койло Тисдал Морис Тисдем, идиииииии.
Дапрдти. Цввстл. В рост с рожью синева. Цвейт встал. Уй. Мыло так и влипло сзади. Наверное вспотел: музыка. Не забыть тот лосьон. Ладно, пока. Высшего кла. Карточка заткнута, да.
Мимо глухого Пэта, в дверях напрягающего слух, Цвейт прошёл.
У казармы Женив умер тот юноша. У Пассажа положили его тело. Горе! О, горемычный. Голос горюющего певца призвал к молитве горестной.
Мимо розы, мимо атласной груди, мимо ласкающей ладошки, мимо росплесков, мимо порожних, мимо выбухнутых пробок, приветствуя на ходу, минуя глаза и волосы дев, бронзу и золото слегка в мореглубиннотени, прошёл Цвейт, мягкий Цвейт, мне так одинокий Цвейт.
Тук. Тук. Тук.
Молитесь за него, умолял бас Долларда. Вы, кто слушает в покое. Шепните молитву, сроните слезу, люди добрые, честной народ. Он был стриженый парень.
Спугивая подслушивающего коридорного, стриженого обашмаченного, Цвейт в вестибюле Ормонда услышал взрёвы и взрыки браво, смачные спиношлёпы, их всех башмаков топотанье, башмаков, что не парня того башмаки. Гам общего хора, обмыть, как следует.
Хорошо, что я улизнул.
– Ну, ты силён, Бен, – сказал Саймон Дедалус. – Ей-Богу, как всегда в отличной форме.
– Даже лучше, – сказал Томджин Кернан, – прочувственнейшее исполнение этой баллады, клянусь душой и честью.
– Лаблаш, – сказал отец Коули.
Бен Доллард грузно прокачучил к бару, мощно похвалоокормленный и весь разалелый, на тяжкоступных ногах, его подагренные пальцы выкаблучивали кастаньетами в воздухе. Большой Бенабен Доллард, Бык Бенбен, Бык Бенбен. Трр.
И нутротронутые все, Саймон выдувая дружелюбство на сигнальном рожке своего носа, все со смехом, они грянули заздравным в его честь ура.
вверх-скок