Помимо прессовочного отделения, пара прессов стояла в других местах цеха. Когда я получил задание запрессовать макулатуру, скопившуюся возле одного из них, то словно из подземелья вышел — тот пресс был установлен рядом с большим окном, под которым находились багажные весы.
Грузчик Миша взваливал на них тюки, запресованные мною, и говорил вес, а я записывал на бумажку. Потом он отвозил их прямиком в ангар, до которого отсюда было вдвое ближе, чем до весовщицы.
Вот почему Валя дала мне карандаш и сказала вести запись веса тюков на бумажке, а в конце дня отдавать её ей, чтобы она переписывала в свою тетрадь…
. .. .
Именно этот карандаш и сделал из меня то, чем я стал. Он превратил меня в отпетого графомана.
Сначала я записывал колонки цифр в едва начатую тетрадку ученицы четвёртого класса Любы Доли, которую подобрал в макулатуре. А потом, под скрип и вой тормознутого пресса, карандаш вдруг взял и написал «Пейзаж» — короткую словесную картину с озадачивающим концом.
Я прочитал ту страничку из тетрадки школьницы, и увидел, что она — совершенна: ничего ни убавить, не прибавить.
За «Пейзажем» последовал «Натюрморт», на зимнем фоне, и «Портрет» явно из летнего периода. Вместе с «Пасторалью», они составили «Вернисаж» из четырёх картин.
Но это уже впоследствии, потому что «Пейзаж» был у карандаша всего лишь пробой пера, после которой он начал выписывать начальный диалог Летней Сонатинки — «Серьога Мочить Конi».
Позднее появились также Зимняя, Весенняя и Осенняя Сонатинки, вошедшие в сборник «Пори Року» прозаика Секлетия Быдлюка.
Конечно, не все из этих работ закончены были одним и тем же карандашом, но это он послужил трамплином к тому, что последовало.
Он ввёл меня в транс, превратил в загипнотизированного зомби в целях использования хватательной способности моих пальцев, пока он писал строку за строкой, на других обрывках бумаги, потому что тетрадка Любы Доли вскоре кончилась.
~ ~ ~
Когда сонатинки сложились в сборник С. Быдлюка «Пори Року», мне захотелось увидать их в виде машинописного текста, однако пойти в пишбюро я наотрез не хотел, сам даже не знаю почему.
В однокомнатной публичной библиотеке на первом этаже одной из пятиэтажек Зеленчака, я обнаружил машинку с Украинским шрифтом.
Там работали две библиотекарши — женщина пенсионного возраста и толстая девушка в очках, похоже внучка. Во всяком случае, она свою сотрудницу звала бабушкой.
Попытка выпросить машинку напрокат встретила холодный приём. Откуда им знать что я там понапечатаю, а в КГБ хранятся образцы текста от этой печатной машинки.
Старушка добавила также, что существует негласное правило о снятии таких образцов со всех машинок, в любых учреждениях.
Всё крайне просто и логично, если я вздумаю печатать анти-Советские прокламации, органы сличат образцы и сразу разберутся, кого брать за жабры.
(...приятно сознавать, что тебя охраняют такие предусмотрительные органы...)
Тогда я попросил разрешения напечатать один рассказ в их комнате, за столом позади полок, а им оставлю копию, на всякий. Старшая с сомнением качала головой, но внучка уговорила её разрешить.
О, боги! До чего непростое искусство — печатанье на машинке. Чтобы настукать всего пару страничек, мне потребовались два выходных. Моё выбивание, буквы за буквой, неуклюжим указательным пальцем, наверняка повыносило библиотекаршам мозги.
Конечный продукт пестрел опечатками, но бабушкиной внучке всё равно понравилось, хотя она в жизни не слыхала коллоквиализм «мочить коней», и ей пришлось спрашивать у своих знакомых.
. .. .
А мне пришлось реставрировать отношения с Жомниром, который когда-то с гордостью показывал мне в своей архивной комнате портативную пишущую машинку…
~ ~ ~
Он не мог мне её одолжить, но, как представитель интеллектуальной элиты, позволил решать мои творческие проблемы в его архивном кабинете. Ну, а Мария Антоновна уже заранее меня всегда любила.
Так я снова начал появляться в Нежине по выходным.
Показав, как пользоваться всеми пальцами на пишмашинке, Жомнир уходил ночевать в свою спальню. Мне же Мария Антоновна стелила на диване в гостиной.
По ночам я печатал в архиве, а утром шёл на вокзал, выпить горячий кофе. Днём я выносил машинку на их стандартно крохотный балкон.
С высоты пятого этажа открывался прекрасный вид на зелень деревьев далеко внизу, и красную трубу кочегарки, что поднималась среди них. Я взглядывал на стайку голубей, кувыркавшихся в небе, и заправлял следующий лист в машинку.
Мне нравилась такая жизнь, хотя иногда я вспоминал, что это же Нежин, и меня охватывала ностальгия. Вернее, я ни на минуту не забывал где я, а ностальгия отступала только перед цоканьем машинки…
. .. .
Концовка зимней сонатинки искренне возмутила Жомнира:
— Слушай, так нельзя, это уже ни в какие ворота!
А я ликовал — он не нашёл в моих рассказах повода придраться к языку, он негодовал и спорил с героем повествования!
В виде платы за пользование пишмашинкой, Жомнир, ради старых времён, подсовывал мне Английские стихи для перевода. Киплинг, Шелли, Фрост…
Свои переводы я привозил по выходным обратно. Но это не считается, я по-прежнему оставался в завязке…
~ ~ ~
По Советскому трудовому законодательству, каждому рабочему СССР полагался ежегодный отпуск. Осенью я получил его, после одиннадцати месяцев пахоты на фабрике вторсырья.
Каких-либо планов как провести отпуск, я не строил, потому что твёрдо знал, куда поеду.
,
вверх-скок
(...порой совсем так мало нужно, чтобы случилось волшебство. Подумать только — всего лишь маленький огрызок карандаша...)