В итоге мне осталась одна только танцплощадка в городском парке отдыха. Я приходил туда не как запоздалый стрелок квёлой дичи, а просто потосковать. Сессия ностальгии за 50 коп.
Одним из первых заходил я в загородку и усаживался на круговую лавку из брусьев, тянувшуюся вдоль высокой трубной решётки с облупленными слоями краски-серебрянки.
Динамики больших чёрных колонок на сцене сотрясались в модных ритмах сами по себе, потому что эпоха «живой» музыки минула. Между номерами какой-то типа DJ включал микрофон и объявлял, что это тут отзвучало и что пойдёт дальше. Иногда он пытался выдать нелепую остроту. К счастью, не очень часто.
. .. .
Втиснув затылок в железо трубы ограждения, сидел я смирно. Вокруг густели сумерки, но высоко в небе, под контрастной белизной неполностью угасших облаков, метались стаи ласточек. Точь-в-точь как в день, когда тебе исполнился один месяц, и мы привезли тебя на проверку в детскую поликлинику, в коляске по наследству от Тониных детей, под тюлевой занавеской от дурного глаза.
Только те птицы пронзительно пищали в карусельных виражах над крышей универмага напротив поликлиники, а этих, под гаснущими облаками, было не слыхать, из-за слишком далёкой высоты.
Потом небо темнело, наступала ночь, а я так и сидел на скамейке, и никогда не танцевал, потому что знал своё место — оно среди тридцатилетних, под фонарём в ближайшей аллее. Можешь постоять там пару минут, полюбоваться прыгучим счастьем следующего поколения и — топай в свой устоявшийся быт, где телевизор лицом к лицу с диваном...
Я сидел тихо, как и положено чужеродной частице, слушал музыку и наблюдал, в упор, молодняк, чья масса постепенно уплотнялась вблизи ограды…
у той вон девушки шея длиннее Нефертитиной… очень красиво… как стебель одуванчика по весне…
И я любовался, не возбуждаясь.
Потом пару недель она не являлась, прежде чем возникнуть снова, с виновато поникшей и уже не древнеегипетской шеей, и я знал, что она срезалась на вступительных в институт...
~ ~ ~
В одиннадцать, в общей толпе я выходил из парка в сторону остановки на Миру. Кому идти недалеко откалывались от общего течения парами и группами. Народ с дальних окраин обсуждал: ждать или не ждать? Трамваи в это время суток avis rara…
. .. .
Однажды остановка оказалась оккупированной стеклоглазым лет сорока. Он встречал подходившую молодёжь глумливым взором залитых зенок, руки-в-боки, ладони упёрты в ягодицы — в позе Нацистского офицера лагеря смерти, где над воротами надпись «Забудь Надежду Всяк Сюда Входящий».
Испуганные наглым явлением, парочки и компашки смолкали и обходили его — скромненько скапливаться на второй половине многометровой остановки. Триумфатор стоял враскорячку, уперев ноги в завоёванное жизненное пространство между трамвайных путей...
Я остановился лицом к победителю, метрах в двух, не дальше.
...So, Sturmbahnfuhrer, потягаемся позами, э?..
Моя пришла сама собой, из кинохроники про Парад Победы в Москве 1945. Помимо свалки Фашистских знамён к Мавзолею Ленина, там есть ещё кадры мирных жителей. Очень часты девушки с печальными лицами. У них почти у всех одна и та же поза — левая рука опущена вдоль тела, а правая согнута поперёк живота и хватается за локоть левой.
Лицом к лицу со стеклоглазым, я применил эту позицию. Только моя правая хваталась выше, чем у грустных девушек — вокруг предплечья. В результате левая превращалась уже в как бы расслабленно обвисший хобот, для отдыха вроде.
Противник не продержался и минуты. Он горестно уронил голову, сцепил руки в зэковской ухватке за спину, и начал семенить мелкими шажками — туда-сюда, поперёк метровой ширины, сколько допускали стены незримой клетки.
Молодняк изумился лёгкости моей победы над тараканищем, и они начали заполнять всю остановку, беря на заметку, что знание — сила…
Но, честно говоря, это был чистый импровиз, подарок от нашего поколения ихнему...
~ ~ ~
Опять и опять, и опять, как всегда, колёсный перестук под полом слегка покачивает вагон, унося меня из Конотопа…
А и куда это я, кстати? Чернильно-чёрная темень за окном подсказывает, что это последняя электричка, значит путь недалёк. В Нежин сталбыть еду, к Жомниру...
В чёрном окне моё, неясно смазанное двойными стёклами отражение подкивывает согласно, в такт тадахканью на стыках: ту-да к не-му ку-да ж е-щё?
Ну, и зачем это я еду?
Да, мало ли, причина есть, наверное… Напечатать его машинкой очередной рассказ или, там, триптих…
Но всё это лишь для отвода глаз — сплошь ложь, а самому себе врать бесполезно. На самом деле я еду почувствовать, опять и опять, недужное томление по безвозвратному. Еду истязать себя меланхолией на берегу невидимой реки, на том берегу, где вечность тому назад, прожурчала мимо струя, в которой я был любим и мил кому-то… Вот зачем мчит поезд в ночи, а в одном из вагонов сижу я, с краю трёхместного сиденья, в чьём центре развязно разлёгся мой портфель.
. .. .
Редкий случай, когда вагон пуст, ну, или почти что. Метров за двадцать от меня, на сиденье по эту же сторону от прохода, едет девушка. Она едет спиной по ходу поезда, лицом ко мне, одиноко прислонив голову к холодному стеклу в окне.
На таком расстоянии я не могу различить черты её лица, это просто девушка, одна в пустом вагоне ночного поезда, со стрижкой светлых волос. Тихо, задумчиво смотрит она за окно, где проносится картина уже совсем ночной темноты позади тусклого отражения ламп, включенных в потолке пустого вагона.
Конечно же, он пустой. Я не в счёт, я смирно сижу в отдалении и вовсе не пялюсь. Просто смотрю себе вдоль прохода на подрагивающее, под встряхи ударов колёсных пар, стекло раздвижной двери перед пустым тамбуром. Хотя такая позиция не мешает, конечно же, сентиментальному уголку моего глаза охватывать очертания её белокурой головки и той части плеч, которая видна поверх многорядного строя спинок сидений, разделяющих нас...
Но — чу! — очнулась от своего печального оцепенения. Правая рука касается блондинной стрижки. Она чуть глубже оборачивается к окну, демонстрируя профиль, а потом смотрит прямо вперёд, обернув лицо в мою сторону.
С моего места не видно, на что именно обращен её взгляд, однако мне уже незачем выказывать интерес к тамбурной пустоте. Теперь я смотрю на неё и восхищаюсь, с платонической откровенностью, равномерным кругом лица и очертаниями нежных плеч под тканью её плаща.
Вот и всё, на что я годен. Нет, я её не разочарую, не подведу, не подкачу с тупыми ухарскими прибаутками и предложениями типа «вы привлекательны, я замечательный, станьте мне третьей женой».
Но — ах! — она хороша! Мамой клянусь, даже на этой удалённой полуразличимости…
. .. .
Стук колёс отходит на второй план, его заслоняет прекрасная мелодия Микаэла Таривердиева для сериала «Семнадцать Мгновений Весны». Как в том эпизоде, когда разведчику Исаеву, он же Штирлиц, в неприметном кафе на территории Третьего рейха Центр устроил свиданку с женой.
Она сидит всего лишь за три столика от него, чтобы он мог всласть полюбоваться ею. После десяти лет разлуки. Как ей живётся в уже неведомом ему СССР? Вот уже десять опасных лет подряд провёл он вдали от Родины, вдалеке от неё...
Нет, не теперь и, отметая прочь все ненужные в эту минуту мысли, он лишь смотрит украдкой, втихаря, на новые черты почти полузнакомой женщины. Ещё! А-а! Ещё!..
Но время истекло, другой Советский разведчик в штатском, её сопровождающий из Центра, кратко взглядывает на часы. Тайное свидание закончено. И он уводит её прочь, чтобы ищейки Гестапо не напали на след...
Но здесь, в непрерывно летящем вагоне пригородного поезда, мелодия Микаэла нарастает и ширится. Мы не у них под колпаком! Мы одни на весь этот пустой ночной…
ЗДЕНДЗЗ! ЗПРТЫЧZZ!!
Из череды сиденных спинок между нами, как из чуть скошенной колоды карт, вскинулся краснорожий джокер. Мы тут не одни?! Этот алкаш дрых между нами всю дорогу!
Его похмельно красная харя семафорит:
— Стоп! Дистанционный флирт окончен!..
О, боги! Как я ржал! Как падал, в приступе, на собственный портфель! Без удержу, без остановок!
Ханыга с мутным недопониманием уставился на мои конвульсии, оглянулся на девушку, утёр немытой лапой свои отвешенные губы и нетвёрдой походкой поконал в тамбур, а там и в следующий вагон. Утончённой деликатности его натуры претит езда в соседстве с визжащими четвероногими.
Ты прав, алкаш! Всему должна быть мера. А мне пора завязывать чмякать одну и ту же сенти-менти-буббле жвачку...
вверх-скок
(...поди упомни на таком расстоянии...)