Брежнева похоронили самым гадким образом. Бездушно так. Два мужика, в чёрных траурных бантиках на рукавах, буквально плюхнули гроб в яму под Кремлёвской стеной. Те, кто смотрел церемонию в прямом вещании, до того как её урезали для программы "Время", были просто шокированы.
Смерть Лёни, причмякивавшего на каждом слове в написанных ему речах, с его любовью к орденам и медалям Советского государства, которыми он награждался каждый год (кроме медали Матери-Героини, за которую надо родить десятерых детей), с его троекратными, громкими, мокрыми лобызаниями взасос всякого, кто только подвернётся из лидеров братских партий и прогрессивного движения в мире, явилась испытанием на прочность для Советского населения.
За почти двадцать лет, люди привыкли худо-бедно перебиваться средь дефицитов, но без конвейера массовых репрессий времён Сталина, без расстрела голодных бунтов танками и автоматчиками, как при Хрущёве...
Выйдя поздним вечером в четверг из бани, я воочию увидел насколько растеряны люди, как по-овечьи сбиваются они плотней, озираясь в поисках барана-предводителя. Попробуй теперь не поверить документальным лентам, где крепкие мужики в офицерских погонах рыдмя рыдают из-за кончины Сталина..
~ ~ ~
Тем временем, на Декабристов 13, как бы шутейно, но с очевидной подоплёкой страха, возвели Великую Бумажную Стену, заслон от неведомого грядущего.
Материалом для фортификационных работ послужили почётные грамоты, вручённые членам семьи по ходу её существования. Пришпиленные вплотную друг к дружке, грамоты тянулись в одну шеренгу вдоль рейки, прибитой над клеёнкой, что заменяла кафель на стене.
От буфета у окна, до рукомойника у двери на веранду. Грамота за отличную учёбу в третьем классе, за второе место в турнире пионерского лагеря по шашкам, за участие в художественной самодеятельности... теперь вот обернулись частоколом против будущего. Зря я считал грамоты бесполезными бумажками, любая фигня когда-нибудь да догребается до своего звёздного часа…
Я пожал плечами. Какая разница?.
За Брежневым последовала чехарда мумий, которые приходили к власти на три-четыре месяца, а потом населению опять приходилось отключать телевизор на три дня, потому что там одна лишь тягуче камерная музыка и дикторы программы "Время" зачитывают телеграммы соболезнования, от всяких братских партий и мировых лидеров. На то он и траур.
Но наконец, после очередных похорон, к рулю поднялся некто Горбачёв, вполне ещё даже среднего возраста, чтобы прервать вакханалию классической музыки на ЦТ, хотя и с подозрительным пятном на лысине головы.
Он начал произносить речи про ускорение и перестройку, выговаривая звук «г» на Украинский манер. Да пускай себе мелет, если охота, кому мешает?
Однако за год до момента, к освещению которого мы подобрались в данном письме, он издаёт указ с весьма длинным названием, а сказать попросту — объявил «сухой закон».
Помянутый документ мгновенно показал, что говорливый лидер в жизни не читал работ Джона Милля, у которого чёрным по белому стоит: на подобные меры пускаются правительства, которые считают население своей страны незрелой бестолочью. Вроде как задвинуть засовчик и сказать: «Ты сегодня никуда не пойдёшь».
Это уже ни в какие ворота...
~ ~ ~
В день вступления указа в силу, я сошёл с "Нашей Чаечки" у гастронома На-Семи-Ветрах, напротив трамвайного депо. Там я купил бутылку вина и выжрал её с горла́, не покидая помещения. Так я выразил своё негодование по поводу «сухого закона».
Кто-то из продавщиц начала квохтать, чтобы меня хватали и звонили в милицию, но в очереди не нашлось исполнителей верноподданнического проекта.
Пустую тару я вынес и аккуратно опустил в урну на тротуаре перед входом.
С трамвайными пересадками, я добрался до конечной на Посёлке, хотя это оказалось нелегко. После "ВСЕСВIТА" на обед и ни крохи закуси в гастрономе, вино плохо вело себя в желудке. Я насилу смог удержать его под контролем до веранды на Декабристов 13, где, наконец, выбросил в помойное ведро, возле газовой плиты.
Моя мать, появившись из кухни, в испуге вскрикнула: «Коля! Он кровью рвёт!»
Отец тоже вышел на веранду, но услыхав знакомый дух, лишь отмахнулся от её страхов: «Какая кровь? Налыгался как последнее чувырло!»»
Я покрыл ведро крышкой, переобулся из туфель в тапочки, и молча прошёл рухнуть на диван-кровать, даже не пикнув, что в монаде из чувырл нет разницы между последним и предыдущим...
А до «сухого закона» я выпивал очень даже умеренно. Мою недельную дозу алкоголя составляли две бутылки пива после бани, но Горбачёв своим указом вынудил меня дойти до этого эксцесса.
Разумеется, неделя на неделю не приходится, случались и более либеральные семидневки, когда каменщики нашей бригады угощали меня вином в вагончике. Но приносили они не всегда и угощение тоже не было догмой.
А всё из-за принципа, с которым я вернулся из командировки в Киев, где у меня вышел диспут с одним молодым прорабом.
~ ~ ~
Мы рассматривали случай рабочего, который рухнул, чисто гипотетически, на землю рядом с незавершённой, скажем, траншеей.
Молодой теоретик утверждал, что работяга ужрался в лоскуты, отрицая любые прочие варианты. Мой контр-аргумент основывался на спецовке, в которую лежащий был одет и, следовательно, у него просто обморок, потому что люди не пьют на рабочем месте, в данном случае возле упомянутой траншеи.
Конечно, я прекрасно сознавал, что наши люди пьют где угодно и в чём попало, тут против очевидности не попрёшь, но в тот конкретно момент меня потянуло занять идеалистическую позицию, сам не знаю почему...
По возвращении в Конотоп из командировки, когда мне предложили в вагончике глотнуть винишка, я продолжал катить под борца за идеалы и заявил, что не пью на работе, хотя и хотелось.
Последовал резонный аргумент, что вагончик не рабочее место. Пришлось пересмотреть формулировку принципа, которая теперь вылилась в «я не пью в рабочей одежде». Тогда мне предложили, в виде компромисса, переодеться в чистое, хлобыстнуть, и снова натянуть спецуху.
Со временем процедура сократилась, я просто раздевался до трусов и майки, делал пару глотков, чисто из вежливости, и опять одевал рабочее.
У нас в бригаде к принципам относились с уважением, меня терпели даже в таком неглиже. И только крановщик Виталя взрывался и выходил из себя: «Чё ты ему оставляешь? Он же спалит нас!»
— Не, он не стукач.
— А как мастер зайдёт и его трусы увидит — не врубится, что бухáем?
Но крановщик башенного крана не член бригады, а Виталя и не из Конотопа даже. Он ездил на работу из Бахмача и просто у него такой баламутный темперамент.
Однажды в обеденный перерыв, начал мне смехуёчки строить: «Ну, чё ты влип в отой свой "ВСЕСВIТ"? Иди выпей! Но без раздеваний, у меня тоже принципы!»
Он хихикал, игриво поблескивал глазками, хватал бутылку четырёхпалой кистью, и наливал только себе и Кирпе…
Долг платежом красен… На следующий день, я на обед купил бутылку «Золотой Осени» и плитку шоколада в гастрономе, потому что Виталя и Кирпа играли в вагончике в карты.
Неторопливо, я разделся до нижнего и начал демонстрировать коллегам возвышенный пример сибаритского отношения к жизни, прихлёбывая из бутылки по 1 руб. 28 коп., вприкуску с дорогим шоколадом.
(...это не месть была, а просвещающий акт откровения...)
Виталя держался долго, но темперамент взял своё: «Блядь! Мешать с "Алёнкой" бормотуху! Во извращенец!»
Но, конечно, это от зависти, он ведь в жизни такого не пробовал. И я невозмутимо добил всю бутылку, и даже Кирпе не оставил, который вчера Витале подхихикивал.
(...однако же порой закрадывается сомнение: это и впрямь пример чистой педагогики от гедониста, или же мстительно садистский эксгибиционизм?..)
вверх-скок