Брежнева похоронили самым гадким образом. Бездушно так. Пара мужиков, с чёрно-траурными бантиками на рукавах, буквально плюхнули гроб в яму под Кремлёвской стеной. Смотревшие церемонию в прямом вещании, до того как её урезали для программы «Время», просто опиниздели в шоке.
Смерть Лёни, причмякивавшего на каждом слове в написанных ему речах, с его любовью к орденам и медалям Советского государства, которыми он награждался каждый год (кроме медали Матери-Героини, за которую надо родить десятерых детей), с его троекратными, громкими, мокрыми лобызаниями взасос всякого, кто только подвернётся из лидеров братских партий и прогрессивного движения в мире, явилась испытанием на прочность для Советского населения.
За почти двадцать лет, люди привыкли худо-бедно перебиваться средь дефицитов, но без конвейера массовых репрессий времён Сталина, без расстрела голодных бунтов танками и автоматчиками, как при Хрущёве…
. .. .
Выйдя поздним вечером в четверг из бани, я воочию увидел насколько растеряны люди, как по-овечьи сбиваются они плотней, озираясь в поисках барана-предводителя. Попробуй теперь не поверить документальным лентам, где крепкие мужики в офицерских погонах рыдмя рыдают, осознав, что кончился товарищ Сталин..
~ ~ ~
Тем временем на Декабристов 13, как бы шутейно, но с очевидной подоплёкой страха, возвели Великую Бумажную Стену — заслон от нависшего угрожающе неведомого грядущего.
Для фортификационных укреплений применялись почётные грамоты, полученные членами семьи по ходу её существования. Пришпиленные плеч-оплечь, протянулись грамоты в одну шеренгу, обвисая с рейки, прибитой над клеёнкой, заменявшей кафель на стене.
От буфета у окна, до рукомойника у двери на веранду...
Грамота за отличную учёбу в третьем классе, за второе место в турнире пионерского лагеря по шашкам, за участие в художественной самодеятельности... эти и многие другие обернулись теперь оборонительным частоколом против будущего.
Напрасно считал я их бесполезными бумажками, всякая фигня когда-нибудь да догребётся до своего звёздного часа…
Я пожал плечами. Какая разница?
~ ~ ~
За Брежневым последовала чехарда мумий, которые приходили к власти на три-четыре месяца, а потом опять население было вынуждено отключать телевизор на три дня, потому что из ящика одна только тягуче камерная музыка и дикторы программы «Время» зачитывают телеграммы соболезнования, от всяких братских партий и мировых лидеров. На то он и траур.
. .. .
Но вот, наконец, после очередных похорон, к рулю поднялся некто Горбачёв, вполне ещё даже среднего возраста, чтобы прервать вакханалию классической музыки на ЦТ, хотя и с подозрительным винным пятном на лысине головы.
Он начал выдавать речи про ускорение и перестройку, выговаривая звук «г» на Украинский манер. Да пускай себе мелет, если охота, кому мешает?
Однако за год до момента, к освещению которого мы подобрались в данном письме, он издаёт указ с весьма длинным названием, а сказать попросту — объявил «сухой закон».
Данный нормативно-правовой акт мгновенно показал, что говорливый лидер в жизни не читал работ Джона Милля, где чёрным по белому стоит — на подобные меры пускаются только правительства, полагающие население своей страны незрелой бестолочью. Вроде как задвинуть засовчик и сказать: «Ты сегодня никуда не пойдёшь».
А это уже ни в какие ворота...
~ ~ ~
В день вступления указа в силу, я сошёл с «Нашей Чаечки» у гастронома На-Семи-Ветрах, напротив трамвайного депо. Там я купил бутылку вина и выжрал её с горла́, не покидая помещения. Так я выразил своё негодующее отношение к «сухому закону».
Какая-то из продавщиц завелась квохтать, чтобы меня хватали и звонили в милицию. Однако в очереди не нашлось желающих исполнить верноподданнический проект.
Пустую тару я вынес и аккуратно опустил в урну на тротуаре перед входом.
С трамвайными пересадками, я добрался до конечной на Посёлке, хотя это оказалось нелегко. После «ВСЕСВIТА» на обед и ни крохи закуси в гастрономе, вино вело себя в желудке безобразно. Мне едва удавалось держать его под контролем до веранды на Декабристов 13, где пришлось просто вышвырнуть в помойное ведро, возле газовой плиты.
Моя мать, появившись из кухни, испуганно вскричала: «Коля! Он кровью рвёт!»
Отец тоже вышел на веранду, но услыхав знакомый дух, лишь отмахнулся от её страхов: «Какая кровь? Налыгался как последнее чувырло!»
Я покрыл ведро крышкой, переобулся из недоснятых туфель в тапочки, и молча прошёл рухнуть на диван-кровать. При этом и не пикнул даже, что в монаде из чувырл нет разницы между последним и предыдущим…
. .. .
А до «сухого закона» я выпивал очень даже умеренно. Мою недельную дозу алкоголя составляла пара бутылок пива после бани, но Горбачёв своим указом просто вынудил меня к подобному эксцессу.
Разумеется, неделя на неделю не приходится, случались и более либеральные семидневки, когда каменщики нашей бригады угощали меня вином. Однако в вагончик они его приносили не всегда и щедрость также не являлась догмой.
Но в этом некого винить помимо принципа, с которым я вернулся из командировки в Киев, где у меня случился диспут с тамошним молодым прорабом.
~ ~ ~
Мы рассматривали случай рабочего, который рухнул — чисто гипотетически — на землю рядом с незавершённой, скажем, траншеей.
Молодой теоретик утверждал, что работяга ужрался в лоскуты, отрицая любые прочие альтернативы. Мой контр-аргумент основывался на спецовке, в которую лежащий был одет и, следовательно, у него просто обморок, потому что люди не пьют на рабочем месте — в данном конкретном случае возле упомянутой траншеи.
Конечно, я прекрасно сознавал, что наши люди пьют где угодно и в чём попало, тут против очевидности не попрёшь, однако в пылу дебатов меня потянуло занять идеалистическую позицию, сам не знаю почему…
. .. .
По возвращении в Конотоп из командировки, когда в родных стенах вагончика мне предложил глотнуть винишка, я продолжал косить под борца за идеалы и заявил, что не пью на работе. Хотя и хотелось.
Последовал резонный аргумент, что вагончик — не рабочее место. Пришлось пересмотреть формулировку принципа, которая теперь вылилась в «я не пью в рабочей одежде». Тогда мне предложили, в виде компромисса, переодеться в чистое, хлобыстнуть, и снова натянуть спецуху.
Со временем процедура упростилась, я просто раздевался до трусов и майки, делал пару глотков, чисто из вежливости, и опять надевал рабочее.
У нас в бригаде к принципам относились с уважением, меня терпели даже в подобном неглиже. И только крановщик Виталя взрывался и выходил из себя: «Чё ты ему оставляешь? Он же спалит нас!»
— Не, он не стукач.
— А как мастер зайдёт и его трусы увидит — не врубится, что ли, что бухáем?!
Однако крановщик башенного крана не член бригады, а Виталя и не из Конотопа даже. Он ездил на работу из Бахмача, и просто у него такой баламутный темперамент.
Как-то в обеденный перерыв, начал мне смехуёчки строить: «Ну, чё ты влип в отой свой «ВСЕСВIТ»? Иди выпей! Но токо без раздеваний, у меня тоже принципы!»
Он хихикал, игриво поблескивал глазками, хватал бутылку четырёхпалой кистью, и наливал только себе и Кирпе…
. .. .
Долг платежом красен…
На следующий день, в перерыве я сходил за бутылкой «Золотой Осени» и шоколадкой из гастронома, потому что Виталя и Кирпа остались обедать в вагончике, чтобы поиграть в карты.
Вернувшись, я неторопливо разделся до нижнего и начал демонстрировать коллегам возвышенный пример сибаритского отношения к жизни, прихлёбывая из бутылки по 1 руб. 28 коп., вприкуску с дорогим шоколадом.
Виталя держался долго, но темперамент взял своё: «Блядь! Мешать с «Алёнкой» бормотуху! Во извращенец!»
Но это от зависти, конечно, он ведь в жизни такого не пробовал.
И я невозмутимо добил всю бутылку, и даже Кирпе не оставил, который вчера Витале подхихикивал.
(...однако же порой закрадывается сомнение: это и впрямь был пример чистой педагогики от гедониста, или же мстительно садистский эксгибиционизм?..)
вверх-скок
(...это не месть была, а просвещающий акт откровения...)