самое-пресамое
финальное произведение

Запас ничейной картошки продержал бы меня всю неделю, но сама по себе, в одиночку, она как-то не насыщала, даже если сдобрить найденной в общей кухне солью…

. .. .

Художник приметил, как в «Красном Уголке» я подхватил с подоконника забытый кем-то сухарь булочки, и съел, пряча в кулаке. Он доложил о происшествии начальнику отдела кадров.

Угрюмый мужик в неизменной маске неисправимого неудовольствия на лице явился в уже пустую от командировочных комнату (я оставался последним из марафетящих Могикан), и потребовал объяснений.

У меня из сумки пропали деньги.

Украли? Кто?

Ничего не знаю. Было десять рублей. Осталась только сумка.

Маска с отвращением дёрнулась и удалилась вместе с начальником отдела кадров. Вскоре меня вызвали в его кабинет для сообщения, что мои командировочные бумаги будут проштампованы на полный срок (оставалось ещё три дня), но я должен исполнить срочную работу: КАМАЗ высыпал во дворе свой кузов песка не там, где надо, песок нужно передвинуть, однако гусеницы бульдозера помнут свежий асфальт.

У меня ушло часа два-три , чтобы перелопатить песок за спину горшкам с обречёнными Ёлочками…

За исполнение работы мне выплатили десять рублей, которые я безотлагательно получил в кассе бухгалтерии. Билет на электричку до Конотопа стоил четыре руб. с чем-то. Вот почему направился я в гастроном, купил бутылку водки, чистой как слеза разлуки; чего-то там ещё для закуси, и вернулся в «Красный Уголок».

На пару с художником мы распили водку за успех сборника поэзии, который листается сзаду наперёд…

~ ~ ~

Капремонтом на Конотопской фабрике вторсырья командовал Юра, один из трёх работников в его составе. Он любил смеяться и делал это умело, демонстрируя фиксу белого металла на клыку справа. Традиционно, чёрно-белые кинофильмы изображают комсомольских вожаков похожими на него, и только фикса как-то не вписывалась в образ.

Второго капремонтника звали Арсен, его глаза косили друг на друга, но не слишком сильно, и он держал себя с церемонной важностью чуть приторможенного аксакала, несмотря на свой молодой возраст. Его сыну исполнилось два года, вот он и загордился.

С Арсеном я ладил, но Юра, прикрываясь своим жизнерадостным смехом, постоянно пытался подмять меня, наверное, от отвращения к моему высшему образованию. Я никому не сообщал о факте, однако запись о тех четырёх годах осталась в моей трудовой книжке, хранившейся в отделе кадров фабрики, а Юра часто и подолгу пропадал в бараке администрации и был там всем подряд свой парень, похохатывая с любым и каждым, кто подвернётся.

Основным препятствием к налаживанию дружественных отношений являлись мои отвлечённые цитаты классиков литературы и текущие новости из газеты Morning Star.

Арсен же, как и приличествует аксакалу, пытался увещевательно гасить нашу распрю.

Однажды в разговоре с Арсеном, я процитировал пару строк из работы Карла Маркса «О Происхождении Семьи, Частной Собственности, и Государства».

. .. .

Я не привлекал внимание Арсена ко всем этим деталям, ограничившись краткой цитатой из самой работы. Юра, который оказался в бытовке, вдруг вызверился с требованием, чтобы я больше никогда не позволял себе таких провокационных разговоров в его присутствии, потому что он Коммунист и знает, куда звонить в случае подобных высказываний.

В первый раз за время наших стычек, я не нашёлся что сказать. Он меня буквально ошеломил угрозой науськать КГБ на классика марксизма-ленинизма. А это уже не шутки, те с ним разделаются на раз-два-три…

В другой раз я описывал Арсену балет Вагнера про Шотландских ведьм, который я посетил в Киевском Оперном театре во время отдыха в командировке.

По ходу сольного танца одна из ведьм запнулась и с деревянным стуком пуантов брякнулась на пол сцены.

— Ха-ха-ха! — жизнерадостно отреагировал Юра, заглянувший в капремонт из административного барака.

— И представьте, Арсен, на весь зал не нашлось ни одного придурка, чтоб засмеялся. И она поднялась, и дотанцевала, — показала характер, карочи.

. .. .

И Юра тоже показал, что не зря ошивается при администрации. В результате меня перевели в производственный цех на должность прессовщика...

~ ~ ~

В чём суть «Тряпок»? Туда вагонами везут утиль, отсортированный на свалках. Главным образом заношенную и выброшенную одежду, а также макулатуру.

Бабы из ближайшего села Поповки, визжащими дисками своих станков, допарывают драное отрепье и снова-таки сортируют в мягкие холмики: из просто тряпья, из вязаного тряпья, из воротников искусственного меха от зимних пальто и т. д.

День за днём стоят они столбом перед станками в пропылённых халатах, увешанные гроздьями булавок на груди, которые заметили и повыбирали из обносков, чтобы железки не повреждали диск. Гроздья броненосной неприступности непробиваемой никаким сглазом...

Время от времени, два грузчика подходят к этим горкам тряпок с глубоким ящиком на длинных ручках, ну, типа носилок для парижской знати во времена мушкетёров. Только без крыши.

Лица их обмотаны банданами в стиле грабителей банков, чтобы не вдыхать густые тучи пыли, висящие вокруг станков. Они наваливают тряпки «с горкой» в свой ящик, и уносят в соседнее прессовочное отделение поспешливой рысцой. К такой походке их понуждает тяжесть груза.

. .. .

Доставленное вторсырьё, грузчики вываливают возле какого-нибудь пресса, тряпки к одному, бумагу и огрызки картонных ящиков к другому.

~ ~ ~

Пресс — это тоже ящик, у которого одна из стенок — дверца, а ручек нет, потому что он вбетонирован в пол для неподвижности.

Открыв дверцу, нужно прежде всего проложить по дну ящика две тонкие узкие полоски металла (их погоняло «шинки»), чтобы оба конца каждой из них вытарчивали бы из него.

Потом застилаешь нутро ящика парой бросовых мешков, и запираешь на крючок снаружи дверцу-стенку. Поверх неё забиваешь ящик хламом, натасканным грузчикам. Затем жмёшь одну из трёх кнопок сбоку пресса.

Электромотор, поверх квадрата щитовидной крышки, вознесённой за полметра над ящиком, заводится трещать, визжать и выть, сползая книзу по боковым станинам, вгоняя глубже свой щит в ящик.

Щит вдавливает хлам по направлению ко дну, насколько сможет. Когда в звучании мотора преобладает визг, это — сигнал, что он сделал всё, на что способен и не имеет сил продолжить спуск. Пришёл момент нажать кнопку «стоп», а следом ту, что рядом — «вверх».

Щит с мотором отправляется ползти в обратном направлении, вверх по тем же станинам. (Эти подъёмы-спуски невыносимо душемотательны своей замедленностью.)

Теперь в ящик нужно навалить добавку, потому что готовый тюк обязан весить от 60 кГ.

Снова врубай пресс, вминай добавку, а потом ещё одну такую же и, наконец, открываешь (однако, не подымая щита) дверцу ящика, чтобы обмотать тюк той парой загодя проложенных «шинок». Они помогут ему не развалиться.

Верни щит в исходное положение и выкати готовый тюк. Откатывай его подальше, чтоб не мешал катать последующие.

Постепенно на полу вокруг пресса собирается отара из тюков, вот к ней-то и придёт грузчик Миша с двухколёсной тачкой.

Он заведёт полку тачки под крайний тюк и дёрнет её ручки на себя. Тюк сдвинется на рамку из тачкиных ручек, подпёртый сзади её же полкой, и Миша покатит тачку на выход из прессовочного отделения.

Возле ворот выхода стоит фанерная будка весовщицы Вали, а под её окошком большие багажные весы.

Миша свалит тюк на весы и, окунув щепку в жестянку с красной краской, напишет по мешковине упаковки тюка цифру веса, которую Валя покричит ему через стекло в своей будке, потому что Миша стар и глуховат, хотя ещё довольно крепок.

Затем он сбросит тюк с весов, поднимет заново на свою двухколёсную тачку, и покатит из прессовочного отделения на открытый воздух, где, огибая рытвины в искрошенном бетоне дорожки, влекомая им тачка потарахтит к арочному ангару готовой продукции...

Когда пустой товарный вагон подадут в тупик возле ангара, бригада грузчиков перекантует тюки в вагон, и тот уедет неведомо куда, предположительно, на другие фабрики дальнейшей переработки вторсырья...

~ ~ ~

В прессовочном отделении всего одно окно, чьи стёкла держит корка пыли, которую накрепко сцементировал жаркий пот с добавками трудовой испарины ещё в годы первой пятилетки страны Советов.

Поэтому освещение здесь изливают желтовато тусклые лампочки — по одной над каждым из четырёх прессов. Правда, один из них не работает, поделившись своими запчастями с тремя оставшимися, которые по прежнему в строю, чтобы на них трудились два прессовщика прессовочного отделения.

Норма выработки на прессовщика — 32 тюка за смену. Я еле-еле успевал произвести их за рабочий день, тогда как второй прессовщик (тоже, кстати, Миша, живущий гражданским браком с Валей-весовщицей) закончит норму раньше срока и слиняет, насвистывая по-опереточному лёгкие мотивчики.

Как опытный прессовщик он не накладывает избыточного хлама в ящик пресса, а у моих тюков жуткий передоз. Грузчик Миша неодобрительно качает головой, выводя обмакнутой щепкой тоскливо-красную «78» или «83» на тюках моего производства.

Потом, прикрякнув, он вскидывает тюк на тачку и волочит прочь, на тарахтящих возмущением колёсах.

Миша-грузчик, по своей натуре молчалив и замечаний мне не делает. Мне неудобно перед ним, но как-то не удаётся поймать эту норму…

~ ~ ~

За смену случаются два перерыва (помимо обеденного). Для получасового отдыха. На них мы сходимся в бытовку.

В стене напротив двери — два довольно больших окна, и не в настолько плотной пыли, чтобы включать искусственное освещение.

Четыре квадратных столика [с белым пластиком в их столешницах] составлены впритык и образуют один общий трапезный стол по центральной оси комнаты. Его дополняют четыре досочные лавки [по паре с каждой стороны], и один стул — во главе.

Это бытовка грузчиков и прессовщиков, и они тут переодеваются. Однако во время обеда Поповские бабы приходят сюда же, потому что в их бытовке стола вовсе нет.

На обед я тут не остаюсь, а ухожу в столовую завода «Мотордеталь». Для этого надо пересечь железнодорожное полотно, а дальше уже по полю. Затем свернуть в лесополосу и идти по тропе, до конечной первого номера трамвая, напротив заводской проходной. На дорогу уходит минут пятнадцать.

«Мотордеталь» очень современный завод и сквозь стеклянные стены второго этажа его столовой открывается прекрасный вид на поле, по которому я прихожу.

И никаких проблем на проходной — любой, на ком спецовка, конает за своего. Порции хавки в столовой хоть и маленькие, зато дешёвые. Съешь — и часа два есть не хочется.

Иногда весовщица Валя, гражданская жена прессовщика Миши, заказывает принести ей пирожное из столовой.

На обратном пути, пересекая железнодорожное полотно перед локомотивами товарных составов, что дожидаются «зелёного» на проезд через Конотоп, я делаю попытки поддобриться к ним пирожным, завёрнутым в бумажку.

У них такие добродушные морды с красной бородой, как на парусе плота Кон-Тики. Но локомотивы неподкупно отмалчиваются.

— Не хошь, как хошь! — и я несу пирожное весовщице Вале…

* * *