То, как ты выглядишь, напрямую зависит от отношения к тебе со стороны зеркала, в которое смотришься. Я не раз замечал это: в одном — я шикарен! В другом: и этот упырь — я?!
Самым влюблённым в меня зеркалом, из встреченных на жизненном пути, оказалось вставленное в трюмо, тоже повидавшее виды, в правом углу холла пятого отделения областной психбольницы в городе Ромны (50.75 с.ш., 33.47 в.д.).
Оно мне напрямую показало: до чего я всё-таки красив. Да, по-мужски, и причём без всякой кинематографической слащавости, как типа там Бельмондо или Ник Нолти, нет, вот просто неподдельно мужская красота, в сыром виде, как и должно быть.
В те три месяца в Одессе, я смахивал на Владимира Конкина или же его под меня гримировали, снимая "Место Встречи Изменить Нельзя". Но не суть важно — кто на кого смахивал, а кого под кого делали или так далее, главное, что тут, из трюмо, на меня смотрел непривычный, для стереотипных стандартов, красавец кисти Тициана. Красная пижама в тонкую, как иголочка, прерывисто-жёлтую полоску, коричнево-мягкие, слегка осветлённые солнцем волосы, но главное достоинство — цвет глаз. Небывалый цвет, невиданный. Цвет плавящегося мёда.
И пусть капитан Писак, составляя мой словесный портрет перед строем первой роты твердит: «Вы на глаза ему гляньте! Глаза-то рысьи!» Но нет, капитан, зеркалу врать незачем — хорош красава! Жаль только, что кроме меня никто меня не видит. Холл пуст, и тих коридор. Десяток прикрытых в палате наблюдения, а остальной личный состав пятого отделения весь световой день (с перерывом на обед) держат на Площадке.
Ведь это ж лето!
~ ~ ~
Когда на Экспериментальном Участке Ремонтного цеха Конотопского Паровозо-Вагоноремонтного завода мы, слесаря этого участка, в конце рабочего дня дожидались, пока истечёт самый тормознуто-тягучий, заключительный получас рабочего времени и, упёршись спинами в тиски поверх верстака, болтали о том о сём, но, в общем-то, ни о чём, некоторые из молодых слесарей сходились во мнении, что неплохо было бы опять попасть на службу в армии, но только уже теперь, когда знаешь, что к чему, и, конечно же, не на весь срок в два года, а пусть там, на неделю, может две, но не больше, как на месяц...
Мне, на тот момент предстоящему призывнику, такие разговоры казались малоубедительными, однако теперь я готов согласиться, что одни и те же явления действительно могут выглядеть довольно-таки по-разному.
На первый взгляд, недоуменно округлёнными глазами, вещи могут показаться такими, но наблюдая их же с высот приобретённого опыта, начинаешь в них различать отнюдь даже эдакое. А месяц это херня. В дурдом меньше как на 45 дней тебя не прикроют. Сорок пять дней — это, половина сезона: половина лета, половина весны, или когда уж там тебя хапанули на ходку.
Как завсегдатай пятого отделения, я это уже знал, совместно с некоторыми прочими нюансами, но бывать летом тут ещё не приходилось. На меня, как закоренелого рецидивиста, уже не стали тратить столь ценный инсулин. Меня ведь не лечиться сюда направили, а для принятия воспитательно-карательных мер через аминазин.
3 экзекуции в день помноженные на 45… я знал, во что, они превратят мой зад за предстоящие полсезона. И, как пациента экономкласса, меня поместили в палату пошире, № 8. Чем больше страждущих проводят ночь вокруг тебя, тем выше шанс пробудиться ночью воем их ночных кошмаров, или стать свидетелем нецивилизованных разборок при свете неумолимо негасимых ламп.
(...у всякого лета есть свои минусы, прежде всего — наплыв. Любой житель любого курортного города согласится — как эти толпы понаедут, житья нет...)
В летний период, пятое отделение обслуживало, в среднем, на 40 прикрытых больше, чем в остальные сезоны. Чтобы всем досталось, где спать, в восьмой, например, палате, две вплотную поставленные койки служили для размещения от трёх до четырёх постояльцев на ночь, смотря, как повезёт. В те полсезона мне везло и так, и эдак.
Зато имелось громадное «зато!» — лето снимало проблему помытого и, следовательно, запертого туалета, потому что мы весь день проводили на Площадке.
~ ~ ~
Площадка — это, площадь 40 м х 40 м. Три стороны периметра, включая ту, где входная калитка (левая сторона квадрата площади), являли собой крепкий забор из грубых серых досок высотой 2,2 м, прибитых вертикально, вплотную. Четвёртая сторона забрана туго натянутой железной сеткой из толстой проволоки, в два метра ростом, на стройных стойках из железобетона.
Вдоль забора стороны, образующей основание квадрата, тянулся тридцатиметровый навес — двускатная крыша из ржавой жести, опирающаяся на столбики из красного кирпича.
Треть тени под навесом уходила на покрытие беспорядочного навала из десятков поломанных железных коек, словно пирамида из трофейных щитов и копий на поле великой битвы. Их груда, без малого, достигала жести в его крыше, изнутри.
Пара не совсем ещё добитых коек стояли у крутого склона металло-кучи, каждая с попоной из лагерно-армейско-больничного одеяла синего сукна. Когда шприцы дневных уколов спускали с третьего этажа на Площадку, прикрытые, чья фамилия выкрикнута, подходили к одной из застланных коек, спускали штаны, ложились спиной кверху — и получали свою дозу, в порядке очереди.
Два полукресла, с прорехами в драном дерматине и с дыбом вставшей чешуёй хромировки на откровенно ржавых ножках, стояли по сторонам трофейной пирамиды, уткнув спинки, на всякий, в кирпич опор крыши — медбратья пятого и тут сидели с комфортом. В дальнем от коечного навала конце навеса, близ тугой железной сети ограждения, пустовала одинокая пара низкорослых скамеечек из фанеры, вертикально встопорщив спинки, жёсткие, как в школьных партах.
По ту сторону площади, под забором, образующим верхнюю сторону квадрата, три толстые доски, приколоченные поверх врытых в землю обрубков, протянули пунктир из трёх последовательных лавок. Дополнительная шеренга трёх лавок, из точно такого же материала, повторяла точно тот же дизайн вдоль третьей дощатой стены (та, где входная калитка (левая сторона квадрата площади)).
Возле столбиков стороны квадрата из железной сетки, сидеть было не на чем, но недалеко от неё — в правом верхнем углу площади — стоял туалет типа сортир: будка из трёх ржавых стенок и такого же куска жести на крыше, над одной общей кучей.
Дверь в сортире отсутствовала, для удобства медбратьев надзирать из полукресел (по ту сторону площадки), чтобы текущий пользователь не пытался покончить с собой или как-то иначе осквернить помещение.
Поверхность Площадки была голой и твёрдой, кое-где с незначительным слоем измельчённо-глинистой пыли, вытоптанной из грунта… И это всё?
Нет! Есть ещё целых два «зато!» — полоска зелёной невытоптанной травы по ту сторону сетки-забора, и летнее небо с белыми облаками поверх всех и вся.
~ ~ ~
Солнце всходило из-за высокой крыши пятого отделения, и отброшенная ею тень начинала неприметное возвратно-поступательное движение, от железной сетки к противоположному забору из досок. Пока нас водили на обед, тень переваливала через забор, и мы её уже не заставали, но знали, что солнце с прежней неуклонностью продолжит путь над стройкой одноэтажного корпуса, метров за шесть от железной сетки, уходя дальше, не видать куда, а потом чётко очерченная вечерняя тень поползёт, взбираясь всё выше, по стене пятого отделения, аж до самой крыши, где и затеряется в густеющих сумерках, а значит, скоро поведут в отделение — на третью кормёжку, уколы и ночёвку.
Но только после омовения ног в подъезде. Все 120 человек, по очереди, вступят, один за другим, в один и тот же жестяной таз, наполненный одной и той же водой. Два полудурка, коленопреклонённые на выходе из таза, оботрут все 240 ног, по очереди, одной и той же парой вафельных полотенец, мокрых как хлющ. Этот обряд заставлял соприкоснуться с чем-то Библейским, Новозаветным даже... мытьё ног очереди составленной из, ну, как бы апостолов, что ли.
Должно быть, это впечатление возникало из-за подъездной полутьмы, которую не мог рассеять скудный отсвет лампочки откуда-то выше по лестнице, над вторым этажом...
~ ~ ~
Знакомых лиц встретилось штук десять. Цыба в первый же, после моего привоза, вечер поспешно подошёл по коридору, мельком взглянул и — отвернулся:
— Э! Не тот уже!
И больше он не пожелал со мной общаться.
Саша, который знал моего брата Сашу, по-прежнему сохранял бритоголовость, но беспробудно спал. Утром, когда наш бурно-радостный поток вливался сквозь калитку на Площадку, он заваливался на койку для уколов и только в середине дня, не просыпаясь, уделял часть её для укладки — по очереди, спинами вверх — тех, на кого принесли шприцы экзекуции, заряженные в манипуляционном кабинете...
С приходом на Площадку, первые час-полтора, покуда солнце не выжарит прохладную свежесть утра, я валялся на одной из лавок вдоль верхней стороны квадрата. По ту сторону забора находилась Площадка четвёртого отделения, чей вой и визг по мощности не уступал нашему.
Иногда надо мною стоймя зависал кто-нибудь из малость сдвинутых, и сам себе бубнил, как это нечестно, что подо мною одним — столько места для меня одного. Приходилось спустить ноги на землю и сесть, потому что я не мог его послать на три доски-лавки вдоль забора с калиткой — там территория достигших полного освобождения, гимнософистов.
Те общались криками бабуинов и варились в собственном соку жизни свободной от лишних условностей, не обращая внимания, что кожа их голых тел, не однажды сожжённая солнцем, потрескалась до крови, впрочем, она бралась корочкой, прожаренная лучами светила...
Вот лидеру сообщества, где никому ни до кого нет дела, наскучила монотонность своего качанья торсом — как метроном, но только взад-вперёд, и в сидячем положении — с рёвом Тарзана срывается он на пару метров вглубь Площадки, затем лишь, чтобы вернуться вспять, на доску-лавку, и продолжить маяться маятой метрономаятника. Завалив, на обратном пути, одним пинком, философа, такого же прожарено-керамического оттенка, который сидел на корточках, поближе к земле, и отвлечённо вычерчивал что-то пальцем в пыли, отодвигая локтем свои висячие яйца в сторону, чтоб не заслоняли формулу.
"Noli turbare circulos meos!”
В свой следующий тайм-аут, вождь одним ударом сметёт с лавки другого голого соседа, чего тот даже не заметит, весь поглощённый верчением в пальцах безлиственного прутика (длина 16 см, один конец надломлен за 4 см от края, образуя угол в 163°), и не прекратит, уже лёжа на земле, всё с той же безмятежностью, как и до нежданного разряда шаровой молнии, сосредоточенно добывать огонь трением верчения о воздух (ОТКУДА ОН ВАЩЩЕ МОГ ВЗЯТЬ ЭТОТ ПРУТИК?).
Медбратья никогда не вмешиваются в суверенно внутренние дела на досках самоуглубившихся, покуда вой-визг-рёв на их свободных территориях не зашкалит предел допустимого. Это переключит медбратьев на роль мирового жандарма и, при содействии добровольного контингента из полудурков, бесноватый нудист будет выдернут с лавок-досок и прификсированно распят на второй из недобитых коек, пред склоном металлоломо-Голгофы под навесом; рядом с той, где спит Саша, который знал моего брата Сашу...
~ ~ ~
Жара загоняла под навес и меня, там я садился на одну из фанерных скамеечек, которые честна́я компания чокнутых игнорировала из-за их безжалостных спинок. Действительно, высидеть целый день на бескомпромиссно плоской плоскости задача не из лёгких, под вечер уже не знаешь, на какую из половинок переваливаться.
Сама же Площадка пребывала в состоянии безостановочного движения: туда-сюда, взад-вперёд: кругами, зигзагами… Куда? Зачем?
У забора позади лавок, на которых я валялся утром, сменяются спины, в шеренге прикипевших к щелям между досками. Кто-то хихикает в расселину, другой подзывает приятеля со сдвигом, третий дрочит сквозь карманы в штанах (да, пижамы не догма, так и передайте Маргарет Тэтчер, железяке хреновой!), потому что четвёртое отделение, пребывая на одном с нами уровне умственного состояния, сформировано из больных противоположного пола, среди которых тоже имеются абсолютно свободные, раскрепощённые догола, сторонницы гимнософизма.
Это всего лишь мои предположения, потому что я никогда не приближался к щелям вертепа и повидал всего одну из наших соседок.
Черноволосая, худая, лет тридцати, она всплыла с голой грудью над забором, и балетно заторможенным взмахом руки бросила пышный цветок в пыль под нашими ногами. Полудурки затеяли свалку вокруг её цветка, а саму её резко сдёрнули с той стороны забора, но грудь была красивой формы...
Трижды в день, для разминки уплотнённых уколами ягодиц, я покидал сень навеса и ходил по Площадке замедленно широкими кругами. При этом, я наизусть воссоздавал в уме строки "Романа Без Картинок", который зародился у меня ещё на воле, но окончательно оформился уже тут.
Общий объём романа не превышал одной страницы текста, и мне было важно не утерять ни единой запятой, а также не допустить подмены слов ползучими синонимами, ведь ни карандаша, ни бумаги у меня при аресте не было.
Заправка
[роман без картинок]
Возможно, он выложил сил больше, чем стоило, налегая на ручку, но сбой и повторная попытка, как ни крути, ведут к подрыву самоуважения, то есть — к концу.
За дверью его встретил тёплый густой полумрак. Сбросив плащ на поперечину справа от входа, он двинулся между чёрных силуэтов столов и стульищ к мутному световому пятну в глубине. Оно заключало лицо и пальцы женщины занятой рукодельем.
— Здравствуйте,- сказал он.- Стакан сока и бутерброд.
Женщина придвинула заказ и приняла плату.
Он опустился за ближайший стол и принялся жевать, раз-другой поведя взглядом по сторонам.
— Что нового в прекрасном вашем городе?
— А вы разве не наш?
— Я? Всехний.
— Как это?
— Куда ни попаду, там и местный.
— А что у нас? Ничего нового...
...над городским стадионом висит вонь нечистот из разодранных кишок христианских мучеников, которых рвали днём хищники, на потеху почтенной публики...
— И не происходит ничего...
…на центральной площади ветерок играет пеплом нечестивых еретиков, сожжённых добрыми христианами...
— Каждый день одно и то же...
...в скверу, группа аристократов-недорослей сечёт тростями тело изнасилованной ими крестьянской девки, любуясь, как набрякает кровью и лопается белая кожа...
— Что вчера, что сегодня...
...дюжина крестьянских чад, покачивая иглами штыков на ружьях, ведёт переулком табунчик аристократов к ближайшему оврагу за городской чертой...
— Одно и то же, каждый день...
...на тротуаре блондинка с чёрным дипломатом настигает заджинсованную парочку, через миг её вельветовый балахон черкнёт под коленкой крайнего...
— Какие уж тут новости...
…над песочницей детского сада сходятся в лобовой атаке летающая тарелка кассиопеянцев и боевая капсула антимирян...
— Завидная участь, по-людски живёте,- заключил он, опуская пустой стакан.— В мире и добре.
- - - - - - - - -
Однажды, чересчур поглощённый пунктуацией ненаписанных строк, я неосторожно переступил невидимую границу вдоль досок абсолютно свободных, но два-три удара по корпусу и в голову вернула меня к реалиям окружающей действительности...
вверх-скок