Утро опровергло прогноз вчерашнего романса сияньем солнца из ясной выси, и я быстро нашёл психбольницу. По икры утопая в сверкании нетронутого снега, на газоне перед воротами заведения, я приблизился к по-зимнему пустому дереву, чёрневшему посреди сугроба.
Оставив пакет у кряжистого комля, я продолжил преодолевать сугроб по прямой, в направлении ворот. Их миновал я без багажа, держа свободные руки на виду, чтобы охрана видела.
Когда сторожам дошло, что я никого не посещаю, но сам хочу остаться тут, меня отвели в небольшой кабинет. Молодой человек с наружностью лейтенанта милиции, однако, в белом халате, спросил зачем я пришёл.
— Мне нужна справка, что я не сумасшедший.— Ответил я, отлично сознавая, что этими словами сжигаю все корабли и взрываю мосты за своею спиной, и теперь меня бесповоротно прикроют.
— А кто говорит, что вы сумасшедший?
— Ну в трамвае, там.
Его оживлённость росла, обгоняя минуты. Он начал выспрашивать, какую мне желательно печать на справку: круглую, или треугольником?
— Это неважно. Лишь бы с подписью.
Он вызвал наряд в такой белой форме, как и сам — молодую докторшу и пожилую медсестру, чтобы меня препроводили в душ, а оттуда прямиком в пятое отделение.
Перед душем медсестра состригла волосы у меня в паху механической парикмахерской машинкой. Я чувствовал неловкость, но не оказывал сопротивления — в чужой монастырь со своим уставом не прутся.
После душа, докторша захотела взять у меня интервью. Для закрепления успеха, я прогнал ей пару дур, она лишь сладострастно пристанывала и безостановочно строчила в толстую тетрадь.
Когда мы вышли во двор, я сказал, что оставил целлофановый пакет за воротами. Медсестра отказывалась поверить, однако таки сходила и, с изумлением, принесла.
(...а чему тут удивляться? У кого хочешь очко сыграет, то есть, не посмеет сквозануть пакет припаркованный, типа наживки, перед гостеприимным распахом ворот областной психиатрической больницы...)
Докторша прошманала целлофан и позволила оставить при себе его содержимое: тонкую тетрадку, ручку и книгу на Английском, с портретом задумчивой женщины в широкополой шляпе на мягкой обложке...
~ ~ ~
Пятое отделение роменской психиатрической больницы располагалось на третьем этаже здания, возведённого по чертежам Сталинских времён, когда лестничные марши монтировались вдоль стен, оставляя широкий колодец в центре лестничной клетки. По пути наверх, колодец клетки пересекала железная сеть — отлавливать спонтанных самоубийц на полдороге.
Ступени выводили на широкую площадку, с запертой дверью в конце прохода между двух длинных скамей, вдоль боковых стен.
За дверью, как и следует ожидать, начинался коридор, направлением слева направо. Начинался он от окна с вертикально-отчётливыми прутьями решётки и, мимо запертой двери с табличкой «главврач», уходил к своему глухому — смутно различимому из-за удалённости — концу, с краном и раковиной вместо окна.
В стенах, по обе стороны длинного коридора, зияли прямоугольные дверные проёмы, которые поражали первый, необвыклый взгляд отсутствием дверей. Нехватка уподобляла их пещерным зевам.
На самом деле, в каждом зеве оказывалась палата, куда свет внешнего мира проникал через решётку и немытое стекло в окнах. Затем он протискивался через решётчатость коечных спинок и, в изнеможении, достигал проёма, но на коридор его уже не хватало. Поэтому в пасмурную погоду, свисающие там из потолка лампочки не выключались. Их скудный свет, скорее, подчёркивал, чем рассеивал неодолимый сумрак.
На полпути к далёкой глухой стене, одной палаты слева не хватало, её подменял небольшой холл о двух зарешечённых окнах. В углу возле правого окна, стояло трюмо, видавшее виды, поверх пустой тумбочки. Перегородку, что возвращалась из угла в коридор, прореза́ла белая дверь с табличкой «манипуляционный кабинет».
Левое окно загораживал высокий ящик неизвестного назначения (может и гардероб, уткнутый мордой в угол, наказанный). Он служил пьедесталом под выключенным телевизором. К этой пирамиде примыкала больничная кушетка, вдоль второй перегородки холла, а в ней же его вторая дверь, тоже белая, с табличкой «старшая медсестра». Обе двери с табличками безмолвно смотрели друг на друга.
Квадраты коричневато-тёмной плитки коридорного пола сливались с общей гаммой всеобъемлющей сумеречности. При этом они лоснились влажной чистотой, поскольку дважды в день привилегированные пациенты пошлёпывали вдоль них мокрыми тряпками на швабрах...
~ ~ ~
Для начала, дабы определить степень моей буйности, меня поместили в палату наблюдения, напротив холла с трюмо.
Обтянутый коричневым дерматином стул, с претензиями сконать за кресло, упирался спинкой в откос бездверного проёма. Тощие трубки ножек отсвечивали никелем, удерживая груз пожилого, но дебелого мужика в халате мини и в белой же шапочке медицинского работника. Медбрат, при исполнении, на своём посту.
Одно его ухо сканировало палату, лицо же устремлялось вдоль коридора, с парой бродячих силуэтов в пижамах, и другим медбратом на сидячем посту, что различался у дальних палат.
Его там содержал точно такой же стул типа полукресла, в котором он исполнял свои служебные обязанности, коротая рабочее время болтовнёй, свысока, с молодым человеком в пижаме и кирзовых сапогах.
Неравенство статуса собеседников подчёркивалось позой второго из них, сидящего на корточках в глубоком отвисающем приседе. Вытянутые руки просительно возложены локтями на остроугольный сгиб колен, кисти заискивающе повиливают пред восседающим на дермато-троне.
Медбрат завёл меня в палату, попутно брязгнув увесистой связкой ключей, на препоясывающей его чресла перевязи, об железо первой от входа койки, на которой молодой блондин в ярко-красной пижаме лежал, вгоняя взгляд в глубокие трещины побелки потолка и, самозабвенно ускоряясь, дрочил под простынёй.
Из угла напротив, грянул театрально сатанинский хохот, но тут же осёкся.
Объёмистый палец указал на третью от окна, и я смиренно лёг на койку. На следующей лежала навзничь фигура молодого человека, который зябко обтягивал воротником синего больничного халата торчащую наружу шею, с крупной обритой головой.
Взор, безотрывно устремлённый вверх, отслеживал изменчивые переходы пятен в потолке, из одного в другое, но он не мастурбировал. Обе руки держали воротник.
Вскоре он обратил ко мне испытующий взгляд из синеватых кругов под глазами, и спросил, зовут ли моего брата Сашей, и есть ли у меня сестра.
Не дожидаясь моего ответа, он стиснул голову ладонями, чтобы сообщить о совместной учёбе с ними. В техникуме. Но однажды вечером отец послал его собрать коров, когда через Подлипное полз колюче-злой туман, и застудил ему голову. Без шапки, ничем не защищённую. С тех пор так вот и болит.
Пару раз ему пришлось прервать горестную повесть, отшугивая резким тоном прибабахнутых, что приближались к изножью моей койки с невнятно гугнявыми вопросами. Потом он сказал, что его тоже зовут Саша, отвернулся и уснул.
~ ~ ~
Пара сопалатников, которые не имели проблем речи, уговорили блондина в красном спеть, и тот визгливо завёлся верещать недавний хит Всесоюзной радиостанции Маяк:
"Спасите, спасите, спасите разбитое сердце моё,
Найдите, найдите, найдите, найдите, найдите её..."
Два часа беспорочного и безропотного лежания засвидетельствовали мою безобидность, и старшая сестра вызвала меня в коридор, чтобы отвести в 9-ю палату, поближе к двери с табличкой «главврач».
9-я смотрелась намного уютней — всего пять коек. Только белый стол в левом углу малость выпирал в дверной проём, но, благодаря отсутствию двери, это неудобство почти не ощущалось.
Зоосадные вопли, докатываясь вдоль коридора, мало-помалу одомашнивались, и хотя своею первобытно-джунглевой мощью по-прежнему вызывали резкий вздрог в груди, его уже легче получалось сдерживать.
~ ~ ~
Вечером вдоль коридора раздался крик «на кухню!», и к выходу протопотала группа привилегированных, во главе с медбратом. Через полчаса они вернулись, торопливо маршируя вспять, ускоряемые тяжестью двух котлов-термосов с накрепко завинченными крышками. Ещё через несколько минут из конца коридора донеслось: «Рабочие, на ужин!»
Рабочих всегда звали в столовую первыми. Вместо пижам, они носили чёрные спецовки, а после завтрака и обеда их куда-то уводили.
Через определённый отрезок времени кричали: «Вторая партия, на ужин!»
И уже в последнюю очередь, тоже после паузы затишья, раздавалось: «Третья партия, на ужин!»
Три запертых двери стояли шеренгой, в левой стене коридора, в самом его конце: душ, раздатка и столовая. Таблички на них отсутствовали, но все и так знали, где, что.
В душевой никто никогда не мылся, она давала приют жестяным вёдрам и деревянным швабрам для мытья полов. Дверь отпиралась медсестрой или медбратом, чтобы привилегированные разобрали инструменты своего времяпрепровождения, и её тут же запирали вновь.
Однако, несмотря на неусыпный контроль, один прикрытый умудрился-таки там повеситься. Правда, не с первого раза…
вверх-скок