самое-пресамое
финальное произведение

Утро опровергло прогноз вчерашнего романса сияньем солнца из ясной выси, и я быстро нашёл психбольницу. По икры утопая в сверкании нетронутого снега на газоне возле ворот учреждения, я приблизился к по-зимнему пустому дереву, черневшему из сугроба.

Приложив пакет к широкому комлю, я продолжил прямолинейное движение, пропахивая снег по направлению к воротам. Их настежь распахнутое листовое железо я миновал без багажа, держа свободные руки на виду, чтоб не нервировать охрану.

Когда сторожам дошло, что мне тут некого посещать, и что я пришёл, чтобы остаться, меня сопроводили в небольшой кабинет. Молодой человек с наружностью лейтенанта милиции, однако в белом халате, спросил, что привело меня.

— Мне нужна справка, что я не сумасшедший. — Ответил я, отлично сознавая, что этими словами сжигаю все корабли и взрываю мосты за своею спиной, и теперь меня бесповоротно прикроют.

— А кто говорит, что вы сумасшедший?

— Ну, там, в трамвае, например.

Его оживлённость росла не по часам, а по секундам. Он стал выспрашивать, какую мне желательно печать на справку: круглую, или треугольником?

— Это неважно. Лишь бы с подписью.

Он вызвал наряд в такой белой форме, как и на нём — молодую докторшу и пожилую медсестру, чтобы меня препроводили в душ, а оттуда прямиком в пятое отделение.

Перед душем медсестра состригла волосы у меня в паху механической парикмахерской машинкой. Я чувствовал неловкость, но не оказывал сопротивления — в чужой монастырь со своим уставом не прутся.

После душа докторша захотела взять у меня интервью. Для закрепления успеха, я прогнал ей пару дур, она лишь сладострастно пристанывала и безостановочно строчила в толстую тетрадь.

Когда мы вышли во двор, я сказал, что оставил целлофановый пакет за воротами. Медсестра отказывалась поверить, однако таки сходила и, с изумлением, принесла.

Докторша прошманала целлофан и позволила оставить при себе его содержимое: тонкую тетрадку, ручку и книгу на Английском, с портретом задумчивой женщины в широкополо бордовой шляпе на мягкой обложке...

~ ~ ~

Пятое отделение роменской психиатрической больницы располагалось на третьем этаже здания, возведённого технологиям Сталинских времён, когда лестничные марши монтировались вдоль стен, оставляя широкий колодец в центре лестничной клетки. По пути наверх, колодец клетки пересекала железная сеть — отлавливать спонтанных самоубийц на полдороге.

Ступени заканчивались широкой площадкой перед запертой дверью в конце прохода между двух длинных скамей вдоль боковых стен.

За дверью, как и следует ожидать, начинался коридор, направлением слева направо. Начинался он от окна с вертикально-отчётливыми прутьями решётки и — мимо запертой двери с табличкой «главврач» — уходил к своему глухому, смутно различимому из-за удалённости концу, с краном и раковиной вместо окна.

В стенах, по обе стороны длинного коридора, зияли прямоугольные дверные проёмы, которые поражали первый, необвыклый взгляд отсутствием дверей. Такая нехватка уподобляла их пещерным зевам.

Вместо пещер, зевы вели в палаты, куда свет внешнего мира проникал через решётку и немытое стекло в паре окон. Затем он протискивался сквозь решетчатые заросли коечных спинок и в изнеможении достигал входной проём, однако на коридор его уже не хватало. Поэтому в пасмурную погоду, свисающие там из потолка лампочки не выключались. Их скудный свет, скорее, подчёркивал, чем рассеивал неодолимый сумрак.

На полпути к далёкой глухой стене, одной палаты слева не хватало, её подменял небольшой холл о двух зарешечённых окнах. В углу возле правого окна стояло видавшее виды трюмо, поверх пустой тумбочки. В перегородке, возвращавшейся из угла в коридор, белела дверь с табличкой «манипуляционный кабинет».

Левое окно загораживал высокий ящик неизвестного назначения (возможно и гардероб, уткнутый мордой в угол в виде наказания). Он служил пьедесталом выключенного телевизора. К их пирамиде примыкала больничная кушетка вдоль второй перегородки холла, а в ней его вторая дверь, тоже белая, с табличкой «старшая медсестра». Обе отабличенные двери безмолвно взирали друг на друга.

Квадраты коричневато-тёмной плитки коридорного пола сливались с общей гаммой всеобъемлющей сумеречности. При этом они лоснились влажной чистотой, поскольку дважды в день привилегированные пациенты из среды прикрытых ласкающе пошлёпывали по их поверхности мокрыми тряпками на швабрах...

~ ~ ~

Для начала, дабы выяснить степень моей буйности, меня поместили в палату наблюдения напротив холла с трюмо.

Обтянутый коричневым дерматином стул (с необоснованной претензией проконать за полукресло) упирался спинкой в откос бездверного проёма. Тощие трубки ножек отсвечивали никелем, удерживая груз пожилого, но дебелого мужика в халате мини и в белой же шапочке медицинского работника. Стандартная униформа медбрата при исполнении, на своём посту.

Одно его ухо сканировало палату, лицо устремлено вдоль коридора с парой бродячих силуэтов в пижамах и ещё одним медбратом на сидячем же посту, что различался у дальних палат.

Там его поддерживал такой же точно стул-полукреслыш, на котором он исполнял свои служебные обязанности, коротая службу болтовнёй с молодым человеком в пижаме и кирзовых сапогах.

Неравенство статуса собеседников подчёркивалось позой второго, сидящего на корточках в глубоко отвисающем приседе. Просительно протянутые руки локтями опирались на остроугольный сгиб колен, кисти, заискивающе и лебезя, повиливали возле колен восседающего на дермато-троне.

. .. .

Медбрат завёл меня в палату, попутно брязгнув увесистой связкой ключей, болтавшейся на бинтовой перевязи его экипировки, по боковине первой после входа койки, поверх которой молодой блондин в ярко-красной пижаме лежал, вгоняя взгляд в глубокие трещины побелки потолка и, самозабвенно ускоряясь, дрочил под простынёй.

Из угла напротив, грянул театрально сатанинский хохот, но тут же осёкся.

Объёмистый палец указал на третью от окна, и я смиренно лёг на койку. На следующей лежала навзничь фигура молодого человека, который зябко стискивал воротником синего больничного халата торчащую из него шею с крупной обритой головой.

Взор, безотрывно устремлённый вверх, отслеживал изменчивые переходы пятен в потолке — из одного в другое, однако он не мастурбировал. Обе руки держали воротник.

Вскоре он обратил ко мне испытующий взгляд из синеватых кругов под глазами, и спросил, зовут ли моего брата Сашей, и есть ли у меня сестра.

Не дожидаясь моего ответа, он стиснул голову ладонями, чтобы сообщить о совместной учёбе с ними. В техникуме. Но однажды вечером отец послал его собрать коров, когда через Подлипное полз колюче-злой туман, и застудил ему голову. Без шапки, ничем не защищённую. С тех пор так вот и болит.

Пару раз ему пришлось прервать горестную повесть, отшугивая резким окриком прибабахнутых, что приближались к изножью моей койки с невнятно гугнявыми вопросами. Потом он сказал, что его тоже зовут Саша, отвернулся и уснул.

~ ~ ~

Пара сопалатников, обладавших более отчётливоё дикцией, уговорили блондина в красном спеть, и тот визгливо завёлся верещать недавний хит Всесоюзной радиостанции «Маяк»:

"Спасите, спасите, спасите разбитое сердце моё,

Найдите, найдите, найдите, найдите, найдите её..."

Два часа беспорочного и безропотного лежания засвидетельствовали мою безобидность, и старшая сестра вызвала меня в коридор, чтобы отвести в 9-ю палату, поближе к двери с табличкой «главврач».

. .. .

9-я смотрелась намного уютней — всего пять коек. Только белый стол в левом углу несколько выпирал в дверной проём, однако благодаря отсутствию двери это неудобство почти не ощущалось.

Зоосадные вопли, докатываясь вдоль коридора, мало-помалу одомашнивались, и хотя своею первобытно-джунглевой мощью по-прежнему вызывали резкий вздрог в груди, рассасывался он уже легче и быстрее.

~ ~ ~

В сумерках коридора раздался крик «на кухню!», и к выходу протопотала группа привилегированных во главе с медбратом. Через полчаса они вернулись, торопливо маршируя вспять, ускоряемые тяжестью двух котлов-термосов с накрепко завинченными крышками. Ещё через несколько минут из конца коридора донеслось: «Рабочие, на ужин!»

. .. .

Рабочих всегда звали в столовую первыми. Вместо пижам, они носили чёрные спецовки, а после завтрака и обеда их куда-то уводили.

Через определённый отрезок времени кричали: «Вторая партия, на ужин!»

И уже в последнюю очередь, тоже после паузы затишья, раздавалось: «Третья партия, на ужин!»

В самом конце коридора, в левой его стене плотной шеренгой стояли три запертых двери — душ, раздатка и столовая. Таблички на дверях отсутствовали, но все и так знали, где что.

В душевой никто никогда не мылся, она давала приют жестяным вёдрам и деревянным швабрам для мытья полов. Дверь отпиралась медсестрой или медбратом, чтобы привилегированные разобрали инструменты своего досуга, и её тут же запирали вновь.

Однако при всей неусыпности контроля, один прикрытый умудрился-таки там повеситься. Хотя не с первого раза…

* * *