Самым тяжким испытание стал укол серы. Обычно её колют алкашам в виде наказания, однако заведующая могла иметь какие-то свои экспериментальные соображения или оптимистические ожидания. Она же хотела как лучше, наверное.
Это тоже укол в зад, но, постепенно, эффект распространяются и ниже, по костной ткани. После лечения серой, два дня приходится волочить ногу из-за болевых ощущений, будто сустав берцовой кости мелко раздроблён.
Укол серы сломил мою волю. Волоча ногу, я пришкандыбал в столовую, чтобы есть сало передачи. Однако, когда чмо-раздатчик выдал мне целлофановый пакет, оттуда пахнýло моим портфелем в шестом классе, когда я забыл съесть в школе бутерброд с ветчиной, и тот провалялся взаперти все зимние каникулы. Пришлось выбросить сало вместе с целлофаном...
~ ~ ~
Мои отношения с остальными прикрытыми оставались ровными и корректными, как везде и повсюду, я оставался негласным отщепенцем.
Те, кто отщипнулись по-полной, уходя на погружение в неразбериху их индивидуальных миров, меня не замечали, но способные к мыслительной деятельности — кому, насколько удаётся — уважали ради сочувствия, что мне колют инсулин.
Только один хлопец, Подрез, какое-то время передо мной лебезил непонятно с чего, а потом, в очереди в столовую, ударил в живот, непонятно зачем.
Спустя минуту Бельтюков, в той же очереди, нашёл повод придраться к Подрезу, сделал захват и удерживал так, прификсированно. Он ничего мне не намекнул, даже и взглядом, но тут и без рекламы видно, что Подрез обездвижен, чтоб я ему врезал, куда захочу. Но я не стал — жалко бить душевнобольных, хоть и живот болит…
Куда более жёсткий удар нанесла пропажа книги на Английском. На белом столе в нашей палате осталась лишь одинокая тетрадка, с давно уже оконченным переводом, да ручка между её страниц.
Я расстроился невыносимо, потому что книга одолжена у Жомнира, который одолжил её на Английском отделении у Ноны, которая всегда мило улыбается. Но когда я, в таком ужасном состоянии, обратился к главврачу, та, с бесконечным безразличием, ответила, что книга никуда не денется… И она не ошиблась.
Три дня спустя, её вернул мне прикрытый, который отобрал у полуотщипнутого похитителя из седьмой палаты. Дольше тот не смог её утаивать.
(...я понимаю чувства вора. В те времена в Советском Союзе ещё не научились делать книг в мягких глянцевых обложках, и вдруг — женщина в цвете, крупным планом, на фоне пятого отделения… Кто бы удержался?..)
Он её ни капли не помял и только на обратной стороне обложки, нежными прикосновениями карандаша, излил своё обожание. Слегка напоминало набросок коры головного мозга или замысловато вьющиеся клубы лёгкого дыма. Возможно даже, это были формулы на неизвестном, пока что не вошедшем в обиход науки языке, из запредельного будущего, только я уже завязал отклоняться в ту сторону…
~ ~ ~
Прикрытые все такие разные. По ком-то сразу видно, что у него поток сознания не в ту степь фуганит, или даже вовсе пересох, а на другого так даже и не подумал бы.
В общем, там были виды всех сортов и даже вполне дружелюбные типы, как тот хорошо упитанный брюнет.
Однако один раз, лёжа на больничной кушетке под выключенным телевизором, он мне признался в убийстве и, обычно такой жизнерадостный, вдруг весь так приугрюмился. Может и наврал, потому что убийц во втором отделении держат, там где медбратья вообще зверюги, а его исповедь это просто сон наяву, как мои мечты грохнуть Серого, за круглым столом в кочегарке ВСО-11.
Хотя даже не знаю, ведь тот пенсионер полковник, что за своей снохой с топором гонялся, к нам попал...
Да, попадались неизлечимые вруны. Один из них, с жирной татуировкой "КОЛЯ" на руке, без всякого повода начал убеждать меня, что его зовут Пётр, а на меня же и обиделся, хотя я никак не противоречил.
А Цыба тот вообще поразил своей эрудицией, когда перечислил все неудачные попытки Эрнеста Хемингуэя покончить с собой, пока не дошло, наконец, что пистолетом самое надёжное. А я его до этого за явного не-все-дома держал...
Был один, по виду нормальный, старикан, и только его чрезмерная сентиментальность выдавала, что тютю. Он становился безмерно несчастлив, как только услышит, что мы живём в дурдоме. Всегда. Пожизненно. Полный дурдом — что там, снаружи, что тут, у нас, без разницы.
— Не говорите так. По крайней мере тут — психиатрическая больница.
Уж до того чересчур субтильная деликатность души...
Или, скажем, тот мужик, которого я долго глухонемым считал. Наоборот, он весьма любознательный, просто свои вопросы очень долго подготавливает. Потребовался целый месяц, чтобы он ко мне подошёл и, с глазу на глаз, спросил за самое за наболевшее: «А жена твоя была целомудренна?»
Во-первых, глухонемые слов таких в своём лексиконе не держат, а во-вторых, я ей в уши не заглядывал, как говорит Рабентус.
А глухонемой, как услыхал такое, плакать начал. Он опять умолк и только капал беззвучными слезами.
В общем, довольно-таки смурной дурдом…
~ ~ ~
При всей своей чокнутости, прикрытые всё наперёд знают, и за четыре дня меня предупредили, что в пятницу мне предстоит предстать перед комиссией, которая решит выпустить меня или же лечить дальше.
В комиссию входил главный врач психушки, главврач пятого отделения и дежурная медсестра. Я очень боялся сказать что-нибудь не так и торопливо со всеми во всём соглашался, пресмыкался даже перед медсестрой: «Да! Да! Конечно да!»
Главврач отделения сказала, что меня будут готовить на выписку, но не выпустят, пока родственники не заберут…
Как я испугался, что вдруг никто не приедет в субботу! Ведь была же такая, когда зря ждал. Весь вечер после комиссии, мне приходилось сдерживать себя, чтобы не расплакаться. Буквально давил рыдание в горле — я не выдержу ещё неделю уколов...
Мои родители приехали вдвоём, и, с площадки перед дверью, нас позвали в кабинет «главврач», где заведующая сказала, что на воле мне следует продолжить лечение таблетками аминазина.
Моя мать очень её благодарила, а отец вынул деньги из кармана куртки и протянул матери. Она подошла к заведующей и опустила деньги в карман её белого халата, но главврач даже как-то и внимания не обратила.
(...как потом выяснилось, сумма составляла сорок рублей — дневной заработок бригады каменщиков из 6 человек. В тот день на выписку пошли трое, значит, она за одно утро заработала мою месячную зарплату.
Как говорят в Конотопе — кто на что учился...)
В автобусе из Ромнов, на полпути до Конотопа, мать осторожно сообщила мне, что мои вещи перевезены из дома под большой Берёзой обратно на Декабристов 13. Меня огорчила эта новость, но противиться не нашлось сил…
~ ~ ~
Поначалу, наша бригада встретила меня с осторожностью, как человека вернувшегося из Ромнов. Но на стройке подобное отношение быстро сглаживается, если до конца рабочего дня никого не приветил лопатой по кумполу и не сиганул с пятого этажа, значит — такой же, как все.
Правда, Лида заметила, как я прикорнул к поддону кирпича и задремал на солнышке, покуда кран отъехал за следующей банкой "грязи", чего прежде со мной не случалось.
А Григорий сказал Грине, что я уже не тот и в доказательство отвёл его на лестничную площадку, где над нишей для ящика электросчётчиков я неправильно положил перемычку — один край на пять сантиметров ниже другого.
Гриня ответил, что всё равно поедят, потому что всю нишу загородит ящик под счётчики. Так что мне пришлось переделывать во время обеденного, но до Ромнов я бы себе такого брака не позволил.
И в целом, я стал более покладистым. Единственно, чего лечение не смогло из меня вытравить, так это нежелание опускаться на четыре кости, при кладке наружной опорной стены, когда та ниже уровня панелей перекрытия.
Все делают это с колен, так удобнее и безопасней. Но я, хоть мучился, однако ниже корточек не опускался, прокладывая ряды кирпича ниже собственных ступней, несмотря на протесты моего центра тяжести. И каменщица Вита тоже иногда оставалась коленонепреклонной.
(...иногда трудно избавиться от всаженного в тебя юного пионера:
"Лучше нахитнуться с четвёртого этажа, чем класть стену, стоя на коленях!"..)
~ ~ ~
Когда я поехал а Нежин на выходные, то следил за собой, чтоб держать глаза чуть прижмуренными и не пугать людей своим видом контуженного, потому что нижние веки обвисли, обнажая белки глаз ниже радужки, как будто меня долго принуждали смотреть документальный сериал про лагеря смерти, газовые камеры и трубы крематориев…
Как Заводного Апельсина из фильма Кубрика. Сам фильм я не видел и отчётливо понимал, что у меня нет шанса, в Советском Союзе: его когда-либо посмотреть, но, чтобы хоть пощупать, всё равно читал, в кочегарке стройбата, большую статью про него в журнале "МОСКВА"…
А когда я заметил, что у меня под челюстью начал появляться второй подбородок, то выбросил 200-граммовую склянку с таблетками аминазина, прощальный дар главврача пятого отделения, в сливную яму на Декабристов 13.
На следующий день, моя мать её там углядела и начала кричать, что сообщит психиатру Тарасенко про моё нарушение предписаний от психспециалиста из Ромнов.
— Мама, как ты не понимаешь? Эти таблетки, чтоб сделать меня ненормальным.
Я всегда гордился своей стройной поджаростью, хоть и сутуловат, и не хотел её утратить…
вверх-скок