самое-пресамое
финальное произведение

Всё стало как раньше. Почти…

Стройка.

Нежин.

Веки подтянулись на своё место, уже не надо стало жмуриться.

Переводы.

Стихи…

~ ~ ~

Стихи стали появляться с началом моей строительной карьеры в СМП-615.

Сначала они даже и стихами-то не были, просто бессвязные куски, обрывки фраз, странные словосочетания. Какое-то привлекало переменчивым чередованием в звучании слов, другое своей двусмысленностью, но не в смысле охальности, а тем, что можно по-разному его истолковать. Ну, скажем, «конец перекура оборвал диалог», и пойди врубись — кто кого или что оборвал? Перекура конец диалог или же диалог конец перекуру.

Занятый трудовым процессом, я незаметно для коллег-каменщиков переворачивал эти слова, переиначивал, выбрасывал из головы к чёртовой матери или к чертям собачьим, но самые упорные возвращались вновь, как будто никуда и не отлучались.

Тогда оставалось последнее средство — перенести неотвязных на бумагу и забыть.

Один из первых опытов я показал Ире, и она тут же встрепенулась — а кто это та Мадонна в чёрной телогрейке? Как будто я знаю, в обеденный перерыв стояла в очереди в рабочей столовой № 3.

Ну, а про стихи «На мелодию В. Косма» она ничего не спросила, сразу видно, что это про неё, тут без вопросов. Однако когда она сказала, что ей сказали, что это неплохое стихотворение, то я перестал их ей показывать. Наверное, из ревности к неизвестному кому-то, кому она давала их для оценки.

Когда я прочитал моему брату Саше «Интервью Скифа», он тут же откликнулся: «Я тебя заложу!»

Ивана, плотника СМП-615, почему-то затронул капустный лист на жале ноже. Полгода спустя, он попросил ещё раз прочесть ему про капусту. Я и подумать не мог, что этот здоровила такой любитель салата.

Случалось, что до конца обеденного перерыва есть ещё минут пять, а делать нечего, и тогда собравшиеся уже в нашем вагончике женщины-каменщицы просили прочитать чего-нибудь новенького, а после декламации Гриня кричал:

— Серёга! Коней огнём не подковывают! Для этого подковы есть. Мерин ты перéрваный!

Он рос, учился и мужал в селе Красное на Батуринском шоссе и сызмальства в этих делах разбирался.

~ ~ ~

Когда количество стихов перевалило за двадцать, моё отношение к ним качественно поменялось. А чё валяться будут? Жалко же.

И я начал рассылать их в разные издательства и ежемесячники, как Мартин Иден из одноимённого романа Джека Лондона. И они постоянно ко мне возвращались (как и к Мартину) с ответами, отстуканными на пишущей машинке, и даже как будто через копирку.

Ответ сообщал, что присланный мною материал не отвечает тематической направленности их издания, а редакторский портфель переполнен на предстоящие 3-4 года...

Но ни слова про сами стихи. Так что рецензия Грини осталась непревзойдённой — «Мерин перéрваный!»

Правда, литсотрудник одного из журналов поделился, что подобный стиль был в моде в 1930-е. Возможно, он хотел тонко намекнуть на устарелость писанины, но случайно осчастливил — у моих стихов даже и стиль есть!

Мне тихо-тихо стало доходить, что умникам, которые пристроились хлебать из корыта литературного сотрудничества, все эти поэтические «шпаги в небе» нужны не больше, чем прозаичные шампуры в их персональном заду.

Последней вразумляющей соломинкой, открывшей мне глаза, стал ответ из ежемесячника «МОСКВА» на «Усталую Аллу». С первого же взгляда замечалось, что московский литературный сотрудник со всей ответственностью проявил вдумчивый подход при рассмотрении полученного стихотворения. Смысл одного слова (во второй части) показался ему не слишком ясным, и он не преминул обратиться к словарю для сверки, что же конкретно оно означает.

А вот пройтись ластиком по пометкам своего усидчивого карандаша литсотрудник не удосужился. Слово «вожделение» так и осталось подчёркнутым, как и выписанное к нему значение — «похоть». Не знаю, каким словарём он пользовался, но этот перевод оскорбил меня.

Последней каплей стала фамилия рецензента, отстуканная рядом с виньетистой подписью — Пушкин!

БЛЯААДЬ! Представшая умственному взору картина, где Пушкин рыскает по словарю за словом «вожделение» заставила меня подвести черту, и больше не ебать мозги редакторам своею ё… то есть… непревзойдЁнной простотой.

Я понял, наконец, что никакой я не Мартин Иден, и никакая мне тут не Америка.

. .. .

Осознание своего далеко не-Американского происхождения и местонахождения сняло почтовые расходы на заказные письма с марками.

Хотя расход не так уж и велик, одно письмо обходилась в 50 коп., эквивалент двух пачек папирос «Беломор-Канал» и шести коробок спичек, поскольку стоимость жизни в Советском Союзе была достаточно доступной, а от иллюзий излечивали практически бесплатно.

~ ~ ~

Летом ты снова приезжала в Конотоп, но уже без коляски.

Наша бригада работала тогда на 50-квартирном, возле Путепровода-Переезда, и строповщица Катерина покричала снизу, что ко мне пришли. Я спустился и вышел на тротуар за воротами. Ты стояла рядом с Ирой, на ней был красный сарафан с белыми Монгольскими узорами. А в чём ты не помню. Зато помню, до чего классно ты улыбалась…

Я осторожно опустил свою пластмассовую каску на твои прямые волосы, козырёк съехал до самого носа, но не смог угасить твою довольную улыбку. Я помню эту улыбку из-под каски.

Через пару минут вы обе ушли вдоль тротуара, а я смотрел вслед, и строповщицы, Катерина и Вера Шарапова, тоже смотрели из-за ворот, такие вдруг присмирелые и погруснелые, потому что такая красота уходит — женщина в красном и ребёнок со светлыми прямыми волосами.

. .. .

Тебе как раз исполнялось три года, и я решил, что лучшим подарком станет привычное лицо, среди незнакомцев на Декабристов 13. Я поехал в Нежин и, несмотря на своё косноязычие, сумел-таки уговорить Тоню, чтобы отпустила своего сына Игорька со мной, на твой день рождения в Конотопе, а тесть на следующий день за ним приедет.

Тоня — воистину смелая женщина, не испугалась моей репутации безвозвратно промокшей после Ромнов…

Пригородная оказалась переполненной, и нам с мальчиком пришлось стоять в проходе около часа, до самого Бахмача. Зато как же вы потом друг другу обрадовались! Когда я привёз Игорька на Декабристов 13. Феерический визг!

. .. .

А через неделю начался мой отпуск, и мы поехали на Сейм вчетвером — ты, Ира, я и Леночка. Мои родители взяли в РемБазе путёвку для нас в их лагерь отдыха.

Внутри его периметра, за невысоким штакетником между высоких редких Сосен, стояли деревянные домики на четыре койки каждый, а вкруговую — окна, как на веранде.

Когда мы в первый раз вышли на речной пляж, там все окаменели просто — никто ж в жизни не видел, как ходят статуи Греческих богинь, тем более с такой белоснежной кожей, как у Иры.

. .. .

Ещё мы вчетвером ходили за грибами в лесопосадку возле Хутора Таранский. На полпути нам встретилась пара лошадей, но испугалась одна только Ира — она их всегда боялась.

Лесопосадка состояла из тонкоствольных Сосен, росших параллельными шеренгами. Длинные нити паутин, натянутые поперёк построения, делали их почти непроходимыми, но на земле под хвоей встречались маслята. Мы прочёсывали эти коридоры — туда и обратно.

Ты захотела пить, и я попросил Леночку отвести тебя лагерь — до него всего-то 300 метров по широкой тропе — потому что жутко хотел Иру…

Ты долго не соглашалась идти с сестрой, но потом всё-таки пошла, а через минуту твой рёв раздался от входа в межсосенный коридор, и Леночка объяснила, что ты её совсем не слушаешься, хотя лошади давно уже ушли куда-то.

. .. .

Вечером был сильный дождь с грозой, но ты ни капли не боялась, а хохотала во всё горло, потому что я лежал на койке, и ты топталась по моему животу.

Кому-то весело, а кому и больно — в три года ты была увесистым ребёнком, но Ира прикрикнула, чтобы терпел своё дитятко.

Я ещё немного потерпел, а потом еле-еле уговорил тебя, что уже хватит, ну, пожалуйста.

Это было хорошее лето...

* * *