Помимо прессовочного отделения, пара прессов стояли в других местах цеха. Когда я получил задание запрессовать макулатуру возле одного из них, то словно из подземелья вышел – тот пресс установлен рядом с большим окном, а неподалёку – багажные весы.
Грузчик Миша взваливал на них готовые тюки и говорил мне вес, а я записывал на бумажку. Потом он отвозил их прямиком в ангар, до которого отсюда было вдвое ближе, чем до весовщицы. Вот почему Валя дала мне карандаш и сказала вести запись веса тюков на бумажке, а в конце дня отдавать её ей, чтобы она переписывала в свою тетрадь... Этот карандаш и сделал из меня то, кем я стал. Он превратил меня в отпетого графомана.
Сначала я записывал колонки цифр в едва начатую тетрадку ученицы четвёртого класса Любы Доли, которую подобрал из макулатуры. А потом, под скрип и вой тормознутого пресса, он вдруг взял и написал Пейзаж – короткую словесную картину с озадачивающим концом. Я прочитал ту страничку из тетрадки школьницы и увидел, что она совершенна – ничего ни убавить, не прибавить.
За Пейзажем последовал Натюрморт на зимнем фоне и Портрет из летнего периода. Вместе с Пасторалью они составили Вернисаж из четырёх картин.
Но это уже впоследствии, потому что Пейзаж для карандаша стал всего лишь пробой пера, после которого он начал выписывать начальный диалог летней сонатинки Серьога Мочить Конi. Позднее появились также зимняя, весенняя и осенняя, вошедшие в сборник Пори Року прозаика Секлетия Быдлюка.
Конечно, не все из этих работ закончены были одним и тем же карандашом, но он послужил трамплином к тому, что последовало. Он ввёл меня в транс, превратил в загипнотизированного зомби в целях использования хватательной способности моих пальцев, пока он писал, строку за строкой, на других обрывках бумаги, потому что тетрадка Любы Доли вскоре кончилась.
(...порой совсем так мало нужно, чтобы случилось волшебство. Подумать только – просто маленький огрызок карандаша...)
Когда сонатинки сложились в сборник С. Быдлюка Пори Року, мне захотелось их увидеть в виде машинописного текста, но идти в пишбюро я наотрез не хотел, сам даже не знаю почему.
В однокомнатной публичной библиотеке на первом этаже одной из пятиэтажек Зеленчака, я обнаружил машинку с Украинским шрифтом. Там работали две библиотекарши – женщина пенсионного возраста и толстая девушка в очках, похоже внучка. Во всяком случае, она свою сотрудницу звала бабушкой.
Попытка выпросить машинку напрокат встретила холодный приём. Откуда им знать что я там понапечатаю, а в КГБ хранятся образцы текста от этой печатной машинки. Старушка добавила также, что существует негласное правило о снятии таких образцов со всех машинок в любых учреждениях.
Всё крайне просто и логично, если я вздумаю печатать анти-Советские прокламации, органы сличат образцы и сразу разберутся кого брать за жабры.
(...приятно сознавать, что тебя охраняют такие предусмотрительные органы...)
Тогда я попросил разрешения напечатать один рассказ в их комнате, за столом позади полок, а им оставлю копию, на всякий. Старшая с сомнением качала головой, но внучка уговорила её разрешить
О, боги! До чего непростое искусство – печатанье на машинке. Чтобы настукать всего пару страничек, мне потребовались два выходных. Моё выбивание буквы за буквой неуклюжим указательным пальцем точно вынесло им мозги. Конечный продукт пестрел опечатками, но девушке библиотекарше всё равно понравилось, хотя она в жизни не слышала разговорное выражение «мочить коней» и ей пришлось спрашивать у своих знакомых.
А мне пришлось реставрировать отношения с Жомниром, который когда-то с гордостью показывал мне в своей архивной комнате портативную пишущую машинку… Он не мог мне её одолжить, но как представитель интеллектуальной элиты предоставил возможность решать мои творческие проблемы в своём архивном кабинете. Ну а Мария Антоновна уже заранее меня всегда любила. Так я снова начал появляться в Нежине по выходным.
Жомнир показал как пользоваться всеми пальцами на пишмашинке и уходил ночевать в их спальню. Мария Антоновна стелила мне диван-кровать в гостиной. Я печатал по ночам в архиве, а утром шёл на вокзал выпить горячий кофе. Днём я печатал на их крохотном балконе. С высоты пятого этажа открывался прекрасный вид на зелень деревьев далеко внизу и красную трубу кочегарки, что поднималась среди них. Я смотрел на стайку голубей кувыркавшихся в небе и заправлял следующий лист в машинку.
Мне нравилась такая жизнь, хотя иногда я вспоминал, что это Нежин и меня охватывала ностальгия. Вернее, я не забывал где я, ни на минуту, а ностальгия отступала только перед цоканьем машинки…
Концовка зимней сонатинки возмутила Жомнира:
– Слушай, так нельзя, это уже ни в какие ворота!
А я ликовал – он не нашёл в моих рассказах повода придраться к языку, он негодовал и спорил с героем повествования!.
В виде платы за пользование пишмашинкой, Жомнир, ради старых времён, подсовывал мне Английские стихи для перевода. Киплинг, Шелли, Фрост… Я переводил и привозил по выходным обратно, но это не считается, я так и оставался в завязке...
По Советскому трудовому законодательству, каждому рабочему СССР полагался ежегодный отпуск. Осенью я получил его после одиннадцати месяцев пахоты на фабрике вторсырья. Каких-либо планов как провести отпуск я не строил, а твёрдо знал куда поеду.
вверх-скок