самое-пресамое
финальное произведение

Брежнева похоронили самым гадким образом. Бездушно так. Два мужика в чёрных траурных бантиках на рукавах плюхнули гроб в яму под Кремлёвской стеной. Те, кто смотрели церемонию в прямом вещании, перед урезкой для программы Время, были просто шокированы.

Смерть Лёни, причмякивавшего на каждом слове в написанных ему речах, с его любовью к орденам и медалям Советского государства, которыми он награждался каждый год (кроме медали Матери-Героини за которую надо родить десятерых детей), с его троекратными, громкими, мокрыми лобызаниями взасос всякого, кто только подвернётся из лидеров братских партий и прогрессивного движения в мире, стала испытанием для Советского населения. За почти двадцать лет люди привыкли худо-бедно перебиваться средь дефицитов, но без конвейера массовых репрессий времён Сталина, без расстрела голодных бунтов танками и автоматчиками, как при Хрущёве...

Выйдя поздним вечером в четверг из бани, я воочию увидел насколько растеряны люди, как сбиваются поплотнее и озираются в поисках пастыря-скотовода. Как тут не поверишь документальным лентам, где взрослые люди в офицерских погонах рыдмя рыдают из-за кончины Сталина?

Тем временем, на Декабристов 13, как бы шутейно, но с очевидной подоплёкой страха, возвели Великую Бумажную Стену, заслониться от неведомого грядущего. Материалом для фортификационных работ послужили почётные грамоты вручённые членам семьи по ходу её существования. Пришпиленные вплотную друг к дружке, грамоты тянулись в одну шеренгу вдоль рейки прибитой над клеёнкой, что заменяла кафель на стене. От буфета у окна, до рукомойника у двери на веранду. Грамота за отличную учёбу в третьем классе, за второе место в турнире пионерского лагеря по шашкам, за участие в художественной самодеятельности, теперь вот стали частоколом против будущего. Зря я считал грамоты бесполезными бумажками, любая фигня когда-нибудь догребается до своего звёздного часа… Я пожал плечами. Какая разница?.

За Брежневым последовала чехарда мумий, которые приходили к власти на три-четыре месяца, потом населению опять приходилось отключать телевизор на три дня, потому что там одна лишь тягуче камерная музыка и программа Время зачитывает телеграммы соболезнования от всяких братских партий и мировых лидеров. На то он и траур.

Но наконец, после очередных похорон, к рулю поднялся некий Горбачёв, вполне ещё даже среднего возраста, чтобы прервать вакханалию классической музыки на ЦТ, хотя и с подозрительным пятном на лысине головы. Он начал произносить речи про ускорение и перестройку, выговаривая звук «г» на Украинский манер. Да пусть мелет, если охота, кому мешает? Однако за год до момента, куда мы добрались в этом письме, он издал указ с длинным названием, а сказать попросту – объявил «сухой закон». Этот документ враз показал, что говорливый лидер в жизни не читал работ Джона Милля, у которого чёрным по белому стоит: на подобные меры пускаются правительства, которые считают население своей страны незрелой бестолочью. Вроде как задвинуть засовчик и сказать: –«Ты сегодня никуда не пойдёшь».

Это уже ни в какие ворота и, в день вступления указа в силу, я сошёл с Нашей Чаечки у гастронома На Семи Ветрах. Там я купил бутылку вина и выжрал её с горла́, не покидая помещения. Так я выразил своё негодование по поводу «сухого закона». Кто-то из продавщиц начала квохтать, чтобы меня хватали и звонили в милицию, но в очереди не нашлось исполнителя верноподданнического проекта. Я вынес пустую тару и аккуратно опустил в урну на тротуаре.

С трамвайными пересадками, я добрался до конечной на Посёлке, хотя это оказалось нелегко. После Всесвiта на обед и ни крохи закуси в гастрономе, вино плохо вело себя в желудке. Я насилу смог удержать его под контролем до веранды на Декабристов 13, где, наконец, выбросил в помойное ведро у газовой плиты.

Моя мать, появившись из кухни, в испуге вскрикнула: –«Коля! Он кровью рвёт!»

Отец тоже вышел на веранду, но услыхав знакомый дух, лишь отмахнулся от её страхов: –«Какая кровь? Налыгался как последнее чувырло!»»

Я покрыл ведро крышкой, переобулся из туфлей в тапочки и молча прошёл рухнуть на диван-кровать, даже не пикнув, что в монаде из чувырл нет разницы между последним и предыдущим...

А до «сухого закона» я выпивал очень даже умеренно. Мою недельную дозу алкоголя составляли две бутылки пива после бани, но Горбачёв своим указом вынудил меня дойти до этого эксцесса. Разумеется, неделя на неделю не приходится и случались более либеральные семидневки, когда каменщики нашей бригады угощали меня вином в вагончике. Но приносили они не всегда и угощение тоже не было догмой. А всё из-за принципа, с которым я вернулся из командировки в Киев, где у меня вышел спор с одним молодым прорабом.

Мы рассматривали случай рабочего, который рухнул, чисто гипотетически, на землю рядом с незавершённой, скажем, траншеей. Молодой теоретик утверждал, что работяга ужрался в лоскуты, отрицая любые прочие варианты. Мой контр-аргумент основывался на спецовке, в которую лежащий был одет и, следовательно, у него просто обморок, потому что люди не пьют на рабочем месте, в данном случае возле упомянутой траншеи. Конечно, я прекрасно сознавал, что наши люди пьют где угодно и в чём попало и против очевидности не попрёшь, но в тот конкретно момент меня потянуло занять идеалистическую позицию, сам не знаю почему...

По возвращении в Конотоп из командировки, когда мне предложили в вагончике глотнуть винишка, я продолжал катить под борца за идеалы и заявил, что не пью на работе, хотя и хотелось. Последовал резонный аргумент, что вагончик не рабочее место. Пришлось пересмотреть формулировку принципа, которая теперь вылилась в «я не пью в рабочей одежде». Тогда мне предложили, в виде компромисса, переодеться в чистое, хлобыстнуть, и снова натянуть спецуху. Со временем процедура сократилась, я просто раздевался до трусов и майки, делал пару глотков, чисто из вежливости, и одевал рабочее.

У нас в бригаде к принципам относились с уважением и меня терпели даже в таком неглиже. И только крановщик Виталя взрывался и выходил из себя: –«Чё ты ему оставляешь? Он же нас спалит!»

– Не, он не стукач.

– А как мастер зайдёт и его трусы увидит – не врубится что бухáем?

Но крановщик башенного крана не член бригады, а Виталя и не из Конотопа даже. Он ездил на работу из Бахмача и просто у него такой баламутный темперамент. Однажды в обеденный перерыв начал смехуёчки строить: –«Ну, чё ты влип в отой свой Всесвiт? Иди выпей! Но без раздеваний, у меня тоже принципы!»

Он хихикал, игриво поблескивал глазками, хватал бутылку четырёхпалой кистью и наливал только себе и Кирпе…

Долг платежом красен… На следующий день, я на обед купил бутылку «Золотой Осени» и плитку шоколада в гастрономе, потому что Виталя и Кирпа играли в вагончике в карты.

Я не спеша разделся до нижнего и начал демонстрировать коллегам возвышенный пример сибаритского отношения к жизни, прихлёбывая из бутылки по 1руб. 28 коп. вприкуску с дорогим шоколадом.

(...это не месть была, а просвещающий акт откровения...)

Виталя держался долго, но темперамент взял своё: –«Блядь! Смешивать с Алёнкой бормотуху! Во извращенец!»

Но, конечно, это от зависти, он ведь в жизни так не пробовал. И я невозмутимо добил всю бутылку и даже Кирпе не оставил, который вчера Витале подхихикивал.

~ ~ ~