Так что мне осталась одна лишь танцплощадка в городском парке отдыха. Я приходил туда не как запоздалый стрелок квёлой дичи, а просто потосковать. Сессия ностальгии за 50 коп.
Одним из первых заходил я в загородку и отправлялся на круговую скамейку из брусьев вдоль высокой трубной решётки с облупленными слоями краски-серебрянки. Большие чёрные колонки на сцене ходили ходуном от модных ритмов, потому что эпоха «живой» музыки минула. Между номерами какой-то типа DJ включал микрофон и объявлял что только что отзвучало и что будет дальше. Иногда пытался нелепо острить, но, к счастью, редко.
Сидел я смирно, вжав затылок в железную трубу ограждения. Вокруг густели сумерки, но высоко в небе, под ещё не угасшими облаками метались стаи ласточек. Точь-в-точь как в день, когда тебе исполнился один месяц и мы привезли тебя на проверку в детскую поликлинику в унаследованной коляске под тюлевой занавеской от дурного глаза. Только те птицы пронзительно пищали в карусельных виражах над крышей универмага, а этих под гаснущими облаками не слыхать из-за большой высоты.
Потом небо темнело, наступала ночь, а я так и сидел на скамейке и никогда не танцевал, потому что знал своё место – оно среди тридцатилетних, под фонарём в ближайшей аллее. Можешь постоять там пару минут, полюбоваться прыгучим счастьем следующего поколения и – топай в свой устоявшийся быт с телевизором лицом к дивану...
Я сидел тихо как и положено чужеродной частице, слушал музыку и наблюдал, в упор, молодняк, чья масса постепенно уплотнялась перед скамьёй… вон у девушки шея длинней, чем у Нефертити… очень красиво, как гибкий стебель одуванчика… И я любовался не возбуждаясь. Потом пару выходных она не показывалась, прежде чем вернуться с виновато поникшей и явно укоротившейся шеей и я знал, что она срезалась на вступительных в институт...
В одиннадцать, в общей толпе, я выходил из парка в сторону остановки на Миру. Кому идти недалеко откалывались от общего течения парами и группами. Народ с дальних окраин обсуждал: ждать или не ждать? Трамваи в это время суток avis rara...
Однажды остановка оказалась оккупированной стеклоглазым лет сорока. Он встречал подходившую молодёжь глумливым взором залитых зенок, руки-в-боки, ладони упёрты в ягодицы – в позе Нацистского офицера лагеря смерти, где над воротами надпись Забудь Надежду Всяк Сюда Входящий. Напуганные парочки и компашки умолкали и обходили его, скромненько скапливаться на второй половине многометровой остановки. Триумфатор стоял враскорячку уперев ноги в завоёванное жизненное пространство вдоль трамвайных путей...
Я остановился лицом к победителю, метрах в двух, не дальше.
...So, Sturmbahnfuhrer, потягаемся позами, э?.
Моя пришла сама собой из кинохроники про Парад Победы в Москве 1945. Помимо свалки Фашистских знамён к Мавзолею Ленина там есть ещё кадры мирных жителей. Очень часты девушки с печальными лицами и почти у всех одна и та же поза – левая рука опущена вдоль тела, а правая согнута поперёк живота и хватается за локоть левой.
Лицом к лицу со стеклоглазым, я применил эту позицию. Только моя правая хваталась выше, чем у грустных девушек – вокруг предплечья. В результате левая превращалась уже в как бы расслабленно обвисший хобот, для отдыха вроде. Противник не продержался и минуты. Он горестно уронил голову, сцепил руки за спиной в зэковской ухватке и начал мелкими шажками ходить туда-сюда поперёк метровой ширины остановки, насколько пускали стены невидимой клетки.
Молодняк изумился лёгкости моей победы над тараканищем и они начали заполнять всю остановку, беря на заметку, что знание – сила… Но, честно говоря, это был чистый импровиз, подарок от нашего поколения ихнему...
~ ~ ~
Опять и опять, и опять, как всегда, колёсный перестук под полом слегка покачивает вагон, уносит меня из Конотопа… А и куда это я, кстати?. Чернильно-чёрная темень за окном подсказывает, что это последняя электричка, значит путь недалёк. В Нежин сталбыть еду, к Жомниру...
В чёрном окне моё, неясно смазанное двойными стёклами, отражение согласно подкивывает в такт тадаханью на стыках: ту-да к не-му ку-да ж е-щё? А и зачем это я еду? Ну мало ли, причина есть, наверное… Напечатать его машинкой очередной рассказ или, там, триптих…
(...поди упомни на таком расстоянии...)
Но всё это лишь для отвода глаз, сплошная ложь, а самому себе врать бесполезно. На самом деле я еду почувствовать, опять и опять, недужное томление по безвозвратному. Еду истязать себя меланхолией на берегу невидимой реки, на берегу, мимо которого вечность тому назад прожурчала струя, в которой я был любим и мил кому-то… Вот зачем мчит поезд в ночи, а в одном из вагонов сижу я на краю трёхместного сиденья, где в центре развязно разлёгся мой портфель.
Редкий случай, когда вагон пуст, ну или почти что. Метров за двадцать от меня, на сиденьи по эту же сторону от прохода едет девушка. Она едет спиной по ходу поезда, лицом ко мне, одиноко прислонившись головой к холодному стеклу окна. На таком расстоянии, я не могу различить черты её лица, это просто девушка, одна в пустом вагоне ночного поезда, со стрижкой светлых волос. Она с тихой задумчивостью смотрит за окно, где проносится картина уже совсем ночной темноты позади тусклого отражения отблеска ламп в потолке пустого вагона. Конечно же, он пустой. Я не в счёт, я смирно сижу в отдалении и вовсе не пялюсь. Просто смотрю себе вдоль прохода на подрагивающее, под встряхи ударов колёсных пар, стекло раздвижной двери в пустой тамбур. Хотя такая позиция не мешает, конечно, сентиментальному уголку моего глаза охватывать очертания её белокурой головки и ту часть плеч, которая видна поверх многорядного строя спинок разделяющих нас сидений...
Но—чу!—очнулась от своего печального оцепенения. Правая рука касается блондинной стрижки. Она чуть глубже оборачивается к окну, демонстрируя профиль, а потом смотрит прямо вперёд обернувшись ко мне.
С моего места не видно на что именно обращены её глаза, но мне уже незачем выказывать интерес к пустому тамбуру. Теперь я смотрю на неё и восхищаюсь, с платонической откровенностью, лицом обёрнутым ко мне и плечами под тканью её плаща. Вот и всё, на что я способен, я не не подведу её, не подкачу к ней с ухарскими прибаутками и предложениями, типа «вы привлекательны, я замечательный, станьте мне третьей женой». Но—ах!—она хороша! Мамой клянусь, даже на этой удалённой полуразличимости...
Стук колёс отходит на второй план, его заслоняет прекрасная мелодия М. Таривердиева для сериала Семнадцать Мгновений Весны. Это когда разведчику Исаеву, он же Штирлиц, в неприметном кафе на территории Третьего рейха Центр устроил свидание с женой. Она сидит за три стола от него, чтобы он мог всласть полюбоваться ею после десяти лет разлуки. Как ей живётся в уже неведомом ему СССР? Десять опасных лет он провёл вдали от Родины, вдали от неё...
Нет, не теперь и, отметая прочь всё ненужные сейчас мысли, он лишь смотрит украдкой, втихаря, на новые черты почти полузнакомой женщины. Ещё! А-а! Ещё!.
Но время истекло, другой Советский разведчик в штатском, её сопровождающий, взглядывает на часы. Тайное свидание закончено. И он уводит её прочь, чтобы ищейки Гестапо не напали на след...
Но здесь, в вагоне пригородного поезда, мелодия Таривердиева нарастает и ширится, мы не у них под колпаком, одни на весь пустой одиночный…
БЗДЕНДЗЗ! ЗПРТЫЧZZ!!
Из череды сиденных спинок между нами, как из чуть скошенной колоды карт, вскинулся краснорожий джокер. Мы тут не одни?!. Этот алкаш дрых между нами всю дорогу!.
Его похмельно красная харя семафорит:
– Стоп! Дистанционный флирт окончен!..
О, боги! Как я ржал! Как падал в приступе на собственный портфель! Без удержу, без остановок!.
Ханыга с мутным недопониманием уставился на мои конвульсии, оглянулся на девушку, утёр немытой лапой свои отвешенные губы и нетвёрдой походкой поконал в тамбур, а там и в другой вагон. Его деликатной натуре претит езда в соседстве с визжащими четвероногими.
Ты прав, алкаш! Всему должна быть мера. А мне пора завязывать чмякать одну и ту же сенти-менти-буббле жвачку...
вверх-скок