КПД #6:

Постижение Живописания

Узость койки вынудила пару взмокших тел сплющено влипать друг в друга, поверх простыни с матрасом, отделяющих их вялую инертность от пружинно-зыбкой сетки, что тоже не шевелится, абсолютно нет, если сравнить её текущее состояние с недавним поведением, когда, дурея от своего скрип-треск-стук-бряцанья, она, как оголтелая вакханка, переполняла им всю комнату (типовой проект «пенал в 2 проёма (дверь + окно)», 4,6 м х 2.5 м) на третьем этаже студенческой общаги (проектная ёмкость помещения: 4 души).

Область тесного соприкосновения двух кожных покровов — голых до откровенного нудизма — в обильной испарине (скользкой и, предположительно, обоюдно взаимной), препятствующей вовлечению в процесс постепенного формирования бесконечно тонкой корочки подсохшего пота, что начинает обволакивать наготу прочих, несоприкоснутых областей.

Койка (¼ всех инвентарных предметов данного наименования в окружающей комнате) не слишком-то придвинута к стене, а решётка головной боковины (чьи крюки сидят не слишком плотно в раздолбанных пазах сочленения с уголком сетки под расстеленным матрасом) накренилась, совпадая с углом наклона Пизанской Башни, до полной параллельности, если бы та случайно стояла под окном.

Его плечо вытарчивает (пожалуй даже несколько далековато) за боковой край сетки, упруго прогибающейся под общим грузом пары тел и одного матраса, с прослойкой (между им и ими) из мелкой ряби, утрамбованной до состояния плотных складок в ткани измятой простыни.

Испытывая дискомфорт в плече, лишённом всяческой опоры, он всё же терпит, как истый джентельмен, не пря на даму, и не тесня ни йотой больше, чем необходимо во избежание падения на линоль «пенала», если его центр тяжести случайно высунется чересчур. Придётся рухнуть, ненароком, хоть и не с башни, но тоже неохота.

Левее койки, на низкой тумбочке под подоконником длинного окна, настольная лампа вздёрнула (до хруста в своей никелированной шее) жестяную пиалу рефлектора, и льёт слепящий поток света (как все те лампы, нацеленные, с изуверски инквизиторским палачеством, со стола следователя, — в глаза лицу под подозрением, чтобы оно раскаялось и раскололось, и подписало бы протокол с признанием... Колись, сука, не то хуже будет!)

Свет бьёт во вскинутую ладонь его руки, согнутой в локте, чтобы заякориться в матрас, — где-то промежду их сдвинуто-слипшейся пары тел.

Тень раскрытой ладони (обращённой, словно зеркальце, к его, чуть приподнятому подушкой, лицу) чётким контуром очертилась на плоскости стенных обоев.

Засаленные, старые, бумажные, не только не «моющиеся», но и несменяемые. Годами. Уже который президентский срок…

Светоносный предмет интерьера — эпохальное открытие физматовцев (с четвёртого этажа). Охренеть, как стимулирует. Пока что, кстати, не запатентовано.

Помимо вымогательства взять на себя преступное деяние, подобная подсветка навесит вам пару подельников, теневых, и те, в разнуздано бесовской свистопляске театра теней (активных, но немых, тут и своего саунд трека — за глаза!) неудержимо скачут по обоям.

 Рысь, ускоряясь, сменяется галопом!..

Назначение оживлённо мятущихся контурных вздрыгов — древнее некуда, как и у всех тех зеркал на потолке в спальнях Древнего Рима: подстёгивать и вдохновлять.

Однако же при всем заслуженном респекте к древним (ещё аж когда, а уже знали толк!), античный ракурс в глубоком подсосе — не тянет он, блин, ни в манду, ни в Красну Армию. Если брать по сравнению. Размазали их физматовцы. По-полной.

Хотя для честности, следует признать, что и у абстрактных аниме общаги не обошлось без глюков и, в основном, опять-таки хромает ракурс, понуждая к верчению головой типа болельщика на чемпионате по пинг-понгу, за шариком... взгляд, на всём скаку, с её спины или титек, или что уж там в полном раже на форсаже: туда-сюда, к обоям — вспять, она — стена... Чересполосица, в общем...

Снижает монотонность акта? Тут, бесспорно — да. Но вместе с тем и напрягает. Шею. Когда крутишь...

Вот если б, скажем, сбоку снять на плёнку… Ну допустим... Хотя нет — тут уже катит плоская порнуха, а не досуг сибарита... Типа тупо смотришь клип, одна рука трудолюбиво дрочит, второй грызёшь попкорн или, там, семечки, но только не чипсы — от них брюхо растёт, ну их нах…

. . .

С усталым вздохом, он отбросил эту мысль, что, кстати, характерно для него.

По своей натуре, он — естествоиспытатель: пытливый, обстоятельный, но до сих пор не создал ни одной работающей модели для воплощения своих гипотез, идей, предположений…

Всё как-то проходит, минует, канет в Лету (нет, здесь нужно продлённо-настоящее время… «канует»? ...«угребает на каноэ»? ...хотя кого это, собственно, гребёт, скажи на милость?)

Поэтому он снова переключил внимание с настенно-теневого абриса на саму ладонь, в натуральном виде.

Всё верно, хироманты настаивают на обзоре левой — не так расплющена трудом, мозолей меньше и вообще…

Хотя, если молотобоец или регулярно вкалываешь ломом, какая разница: солома или сено?

Об чём сталбыть? А! Хиромантия… Ну вот они, Венеркины бугры… линия жизни, длиннючая зараза, хоть об лёд бей… или здоровья? (он всегда их путает)... тут этот, как его? — Croix Mystique… постой-ка! а линия ума где? должно на перекур свалила, когда не думаешь, зачем ей напрягаться?.. залог успешных достижений в разделении труда…

И тут он вспомнил:

– Слышь, Томк? Я вспомнил!

– Ммм… ну чё ты ещё вспомнил?

– Вспомнил, чё спросить хотел: сегодня какое? Двенадцатое?

Она чуть шевельнулась, чтобы очнуться из истомы:

– Ну…

– А завтра, выходит, пятница?

– Ну…

– Гра-аздец!..

– Кому?

– Кому-кому! Рыцарям тамплиерам, блин... со мною вместе!

– Чё ты мелешь?

– Тринадцатого в пятницу, зачёт у Граздецкого по Научной Типологии.

– А чё так рано? До сессии полмесяца почти.

– Я знаю? Едет он куда-то. Всё — граздец. Шатнусь по этажу, може у кого учебник есть, хотя бы цвет обложки посмотреть. Он, зараза, такой придира…

– Оно те нада?.. Врёшь ты всё, свалить намылился, а у меня, кстати, сегодня комната свободна, сожительницы за «торбами» разъехались…

– Не, говорю ж — граздец.

Он начал продеваться в трусы, затем (с прискоком) в джинсы и в носки с туфлям. Натянул майку и свитерок.

– Да всё ты врёшь, мудила.

– Вот только дяде хамить не надо, да?..

– Вали уже, мудядя.

– Так — другое дело.

Он двинул к выходу, в который раз чистосердечно восхищаясь безошибочным выбором места для «пенальной» экспозиции.

Вся выставка состояла из единственного карандашного рисунка на крупноформатном (60 х 80) листе ватмана, пришпиленного на внутреннюю поверхность двери.

Ню, разумеется. Просто рисунок, простым карандашом, но в стиле проникновенного реализма, а не какие-то там безответственные каракули Пикассо. Есть на что глянуть и — восхититься.

Женщина Бальзаковского возраста, с высокомерным снисхождением, демонстрирует реально зрелые формы и общую утомлённость прискучившей опупелостью раззяв, с неизменно отвисшими челюстями.

Томка говорит, это подарок ей от студента киевской академии художеств или типа того.

А модели нынче недёшевы, тем более готовые сбросить антураж до последней нитки. Будущие Микели Анджелы из академической богемы сбрасываются — оплатить её сидячие демонстрации. Чей взнос больше — первым выбирает откуда ставить свой мольберт, и — по нисходящей... жмотам и неимущим достаются лопатки с ягодицами для тренировки рисовальных навыков. Сурово, но справедливо.

Да, но с чего это Томке обломился такой дорогой презент? Видно же, что рисовано из первого ряда. Или тоже подрабатывала там натурщицей? У будущего Врубеля не наскреблось башлей за её юную красу, и вынужден был расплатиться одной из ранних своих работ, когда тренировался на рухляди? Натурой за натуру, так сказать. Бартерный обмен или как там в терминах Научной Экономики?

Но вопрос не в хронической нищете начинающих художников, а в Томке — ведь это ж надо до чего без промаха избрала место, куда шедевр пришпилить!

Допустим, вот уже всё, двинул на выход из «пенала» и тут — лицом к лицу и прочему всему тому, что из Бальзака запросто верёвки вило... Ой-йо, влип...

Хочешь не хочешь, а и таки оглянешься, из чистой ассоциативности, на прощанье. Ага.

Оглянулся, а там — Томка, у подоконника, халат расстёгнут, и половина, небрежно так, отброшена за бедро, в которое рука, победоносно, подбоченилась.

Вот где художественное чутьё на тему композиции, чтоб эта голая половина тела — вниз от плеча, взмыв и спуск по титьке, затем живот со впадинкой пупка, курчавый чубчик на трамплинном бугорке лобка, и дальше, ниже, по округлой ляжке, поверх колена ноги, в слегка балетном выверте — невыносимо долго длилась аж до пола…

Причём, показана всего лишь половина. Ведь в чём отличие чистого искусства от порнухи, так это — утаённость. Какую-то малость непременно нужно сокровенной удержать, что и усилит притягательность очарования.

В женщине обязана присутствовать загадка, хотя б на малый завиток, на прядку из трёх волосин, но должна, иначе просто скатываемся в будничный перепихон.

Да, проверялось на житейском опыте — дошёл до двери, назад глянул, по неосторожности, и — попёр обратно…

Всё по канонам ёп-охальной жемчужины народного фольклора про двор, кол и мочало: пришёл к двери с махой-похуисткой в сидяче-наглой позе — оглянулся, а как оглянулся — захотел опять, захотел опять — кол торчком, и — в то же мочало, не начать ли сказочку сначала?. дошёл—оглянулся—захотел—торчком—не начать ли… Закольцованный цикл — безвылазно…

Поэтому, из одиссейской хитроумности, он иногда скромно потуплял взор перед творением шедевральных вздрогов, казалось бы простого, но вдохновенного карандаша и, в результате, вызывающие позы Томки за его спиной просто не срабатывали. Ха!

Однако Граздец — падла ещё та, Матвей с четвёртого курса предупреждал. Да ещё зловеще так совпало: число и день недели. Нет, при таком раскладе сегодня лучше «бонсвар, мадам!» и — прямо в коридор…

. . .

Так, приближаясь к двери, он печалился, попутно (и не в первый раз) о горькой судьбине братанов-тамплиеров — самый загадочный средневековый орден рыцарей, во все дремуче-тёмные века.

13-го, в пятницу, их всем гамбузом арестовали, пытали, заставили оговорить самих себя, и жгли за это на кострах, без малейшей презумпции. Кто выжил — ушли в подполье, стали масонами, и теперь заведуют всемирной банковской системой...

Выныривая из мрака средневековья к яркому свету лампы паскуд-следоватей из-под окна, он уж было протянул руку к двери, но какое-то двадцать шестое чувство заставило его вдруг обернуться — и отбить метнутый ему вслед томагавк (в виде подушки с наволочкой) на пустую койку пенало-сожительницы справа.

Томка стояла возле подоконника, вся как есть, без утайки. Голяком, однако с пониманием азов художественной эстетики, она стояла, сунув ноги в тапки — одна ступня упрятана-таки, для сокровенности, другая скрыта для загадки.

– Смотри, – сказала Томка многообещающе, – пожалеешь…

– Да ладна, ну чё ты так уже, в натуре… Выйду, хотя бы тамплиеров предупрежу…

* * *