КПД #11:

Осознание Местопребывания

Инна постепенно всплывала к поверхности.

Темень, обволакивавшая всё-всё-всё, — со всех сторон и беспросветно, начинала медленно редеть, растворялась предчувствием исподволь приближающегося прояснения; давящая тягость черноты ослабевала, и всё слышнее звучали голоса, а на щёки Инны плескала холодная вода.

Это мама… мама?

– Инночка!. Господи!. Доченька!. Да Боже ж ты… Инночка, что с тобой, детонька?!

Инна открыла глаза к лицу мамы, приклонившемуся так близко, что оно закрыло весь потолок гостиной, где Инна очнулась, и почувствовала своей спиной пружинящую податливость раздвижного дивана.

Значит, мама подоспела вернуться из института и защитить её от Страхолюда-Круглоглазища…

И даже папа здесь, он тоже успел приехать с работы… Зачем он говорит так громко?. Грозится сделать что-то какому-то «свинячему рылу».

Там в нише был Свинячий Рыло?!

– Я его всё равно поймаю и расквашу его свинячье рыло!

Мама прижала донышко полупустого стакана к поднятой спинке дивана, другая рука тоже занята — крутит пальцем у виска…

Зачем они так громко ругаются?!

. . .

Инна росла крепким здоровым ребёнком. За всё детство у неё случился всего один обморок, когда она случайно не узнала папу в нише-кладовке, и приняла его за… за что-то Самое Страшное…

Он прятался там, чтобы поймать соседа со второго этажа, когда мама вернётся из института.

Соседа папа так и не поймал, и через год тот получил квартиру на другой улице, куда и переехал со своей семьёй, но это уже когда Инна стала пионеркой.

Её радовало, что соседи переехали так далеко, и скандалы папы с мамой стали случаться реже, хотя всё так же громко, чересчур.

И к тому же, вместе с мебелью, соседи увезли своего сына, Виктора, который уже закончил школу, но когда-то в детстве ущипнул Инну в подъезде, под сарафанчиком.

И вообще про того сдвинутого в школе ходили негромкие слухи — но это уже когда её приняли в комсомол — будто он спал в гробу.

Когда при Инне одноклассники вполголоса касались этих странных слухов, то их неясность и недоговорённость вызывали много вопросов, разных, но она никогда ни о чём не расспрашивала.

Сколько раз спал? Где нашёл этот гроб? Как могли родители позволить, чтоб он притащил домой такую жуть и гадость?

Нет, не спрашивала...

Она вырастала молчаливой девочкой, не замкнутой, но молчаливой. Особенно после той ниши. Хорошо хоть голос себе не сорвала тем Визгом.

И с тех пор она не вставала на защиту жуков и не кричала: «Не давите! Дураки!», а просто молча улыбалась, одной половинкой рта, или сразу же уходила...

В школе она была «хорошисткой», ниже четвёрки за четверть ей никогда не ставили, потому что все учителя знали, что её мама преподаёт в институте. Город-то маленький…

Иногда они даже пользовались этим: «Как не стыдно дочери преподавателя!..».

Но она редко давала им такую возможность и выполняла домашние задания по всем предметам, ну а в старших классах, конечно, списывала на переменах у чемпионов по химии, физике…

Однако перевоспитать её почерк школе не удалось, он так и остался размашисто-острым, с чётким наклоном влево.

Вместе с тем Инна была не вполне обычным ребёнком. Она видела. Не то чтобы так уж всегда и постоянно, но она видела незамечаемое прочими людьми.

Тут речь не о всех тех жестяных плакатах и стендах: «Слава Труду!», «Слава КПСС!», «Решения Партии и Правительства одобряем и поддерживаем!»

Нет конечно, такого она тоже не замечала. Это всё равно, что остановиться и читать листок самописного объявления, приклеенный к фонарному столбу, — явный знак, что тю! со сдвигом!

Хотя кое-кто могли тоже тормознуться за спиной и заглянуть через плечо читающего, чтобы придти к такому же окончательному выводу: точно не все дома! Нормальным людям без разницы адрес козы на продажу...

Нет. Она видела такое, чему там — ну где угодно — быть совсем никак не полагается, потому что этому там никак не место или непонятно, что оно вообще такое.

Самым первым случаем стала мужская рубаха в клетку, что промелькнула в прихожую, когда она выходила из туалета.

Ей даже послышался щелчок замка, но когда она решилась заглянуть из коридора в прихожую, там оказалось пусто, а у мамы, которая как раз была на кухне, она ничего не спросила, хотя рубаху точно видела.

Такая же, как у соседа со второго этажа, и на каждом втором из мужского населения в городе...

А тот случай, когда пониже щита перегородки, отделяющей автобусную остановку от остального тротуара, она увидела ноги в чёрных брючинах?

Ну если ждёшь автобус, то отчего же позади щита, откуда даже улицу не видно? А и зачем так чересчур вплотную? и в одних носках?

Она даже потихоньку вышла из остановочной загородки и обошла её, чтоб заглянуть туда. Позади стенки — никого, а когда вернулась — ноги опять стоят, где и были.

Хорошо хоть автобус подошёл…

Именно из-за того случая, когда Инна стала совсем уже взрослой девушкой, и отдыхала где-нибудь на пляже, её очень нервировали ноги пониже жести стенок в кабинках для переодевания... Но эти-то хотя бы шевелятся.

Или тогда, в подъезде. Мужчина прошёл, в военной форме. Без погон, а на голове будёновка.

Ей такие шапки только в кино встречались.

Полутёмный подъезд, а его так отчётливо видно. Мимо наверх поднимался, совершенно без малейшего звука.

. . .

В старших классах неразговорчивость Инны никем не замечалась.

Во-первых, она начала заниматься в Детско-Юношеской Спортивной Школе, бег на среднюю. Когда бежишь 500 метров, тебе не до разговоров, верно? Ну и потом, пока отдышишься, «ага» и «не-а» вполне хватает.

Директор ДЮСШ, Ассириец Самик, на неё глаз положил, девушки такое и без разъяснений чувствуют.

Два раза в неделю, он заявлялся на стадион в своей «Волге», перед разминкой легкоатлетической секции, подходил поправить стойку стартующих, чаще всего на её примере, пока тренер их группы помалкивал рядом.

Директор Самик тренировал волейболистов. Хотя уже за тридцать, он всё же оставался неженатым и, скорее всего, пьющим, потому что зачем же ещё ему персональный водитель для «Волги», сторож ДЮСШ, а по совместительству, тренер боксёрской секции?..

Говорили, будто он сидел за что-то, но по нему и так видно, что не Ассириец.

А уже в 10-м классе ей привиделась, ну не привиделась, а даже встретилась ей, и с нею разговаривала чёрная женщина. Очень смуглая, но не как Цыгане, а будто кожа угольной пылью припорошена.

Случилось это в парке возле озера, где Инна, после стадиона, присела на скамейку. А тут она идёт: и волосы, и одежда — всё чёрное.

Женщина остановилась, однако ничего не попросила, а только глянула. И брови, и ресницы — такие густые и чёрные, и чёрная родинка на верхней губе.

А под ресницами — круги чернее чернющего, буквально круги, без каких-либо зрачков. Но ведь так не бывает же, нет? А Инна видела — круглые провалы в непроглядную черноту посреди глаз.

– Ёлки зелёные! – сказала чёрная женщина, – а тебя-то сюда как занесло, а? гляделка?

Потом она указала на Иннины кеды, что стояли рядом — на скамейке у неё под боком, и улыбнувшись половиной рта, добавила: «Хвостик ещё не болит? Русалочка?»

Не ожидая ответа, чёрная женщина развернулась и ушла, а Инна осталась сидеть: ни жива ни мертва, такого она в жизни не видела...

На следующий день, Инна нашла колечко на тротуаре моста через реку, за которой расположен городской базар.

Совсем бросовое колечко. Девчачья бижутерия из киосков со всякой всячиной, но Инна его подняла, и чем-то оно приглянулось.

Она даже протёрла его носовым платочком, и одела на палец. И опять ей понравилось — тонкое такое, оно странно выделяло палец из других, словно делало его длиннее, что ли, а стекляшка-камушек бирюзовый как бы становился частью кожи...

Только что-то вдруг больно кольнуло палец, под колечком, хотя так тщательно внутри протирала.

Инна сняла его и положила в карман куртки-ветровки, к носовичку, и отнесла домой показать маме. А та зачем-то вдруг пригорюнилась, но ничего не сказала дочери…

В четверг, на стадионе перед общим забегом (группа уже готовились к участию в республиканских соревнованиях), тренер сказал разогреться прыжками в высоту.

Установили планку всего-то на 82, и после первой же попытки Инна не смогла подняться. Подружки по атлетической секции помогли выбраться из ямы для прыжков и доковылять до «Волги».

Самик собственноручно отвёз её в травматологию горбольницы для диагноза: «разрыв связок голеностопного сустава», а оттуда домой.

Ещё через неделю, опасливо опираясь на левую ногу, Инна пришла на стадион. Он был пуст, как всегда, кроме двух часов, по четвергам и вторникам.

Тихо скулил осенний ветер, и сметал сухие листья с плотно слежавшегося шлака чёрной гаревой дорожки, как пёс лохматым хвостом.

Она погрустила по двум годам упорных тренировок, в которых её хвалили за хорошие перспективы, и пошла к мосту перед базаром — потому что ДЮСШ располагалась рядом, на берегу реки, — сказать, что покидает спорт.

. . .

Спортшкола занимала здание бывшего костёла, внутренняя высота которого оказалась достаточной, чтобы оборудовать полномасштабную площадку для волейбола.

Узкие окна, устремлённые к сводчатому потолку, зачерняла прочная металлическая сетка, предохраняя стёкла рам, сменивших вычурные витражи, от рикошетов кожаного мяча, а кабинет директора уютно разместился в ризнице.

Когда Инна вошла, Самик встал из-за широкого жёлтого стола, пригласил её сесть на кресло под окном, и опустился рядом с ней, в такое же.

– Скрывать не стану, Инна, – сказал он, – для большого спорта связки нужны целыми, чтоб не подвели, но и тут, – он указал на дверь, позади которой к своду нефа взмывали хлёсткие хлопки ударов наотмашь, протяжные стоны и вопли игроков, «тянувших» безнадёжный мяч, сменяясь краткими вердиктами свистка, – ты свободно можешь устроиться тут, без проблем. У нас есть должность методистки, неважно, что ты школьница, в платёжке возраст не указан. Будут и командировочные, если захочешь сопровождать команды. Колесим чуть не по всему Союзу, недавно в Сочи были, Крым вообще два раз в год. А не захочешь, так и не ехай, просто отметим, что была. Ты подумай: в месяц прилично набегает.

Его ладонь легла на колено её тренировочного костюма. Инна приподняла лицо навстречу спортивным вымпелам на стене напротив.

Алые треугольники вымпелов стекали — с гвоздей вбитых в побелку — вниз, к полке с шеренгой из двух-трёх кубков.

Тонкий слой пыли прятал глянец маслянисто-перламутрового окраса стенок и серебристость фигурок на крышках, — трофеи за места в областных и республиканских соревнованиях протирались раз в квартал.

Они были такими ярко-красными, эти вымпелы. В каждом, по центру, белый круг с чёрным ободом. Три головы, обёрнутые в профиль, и три глаза (все левые) уставились куда-то дальше вдоль стены…

Но вдруг, словно при смене слайда, головы Ленина пропали, сменились угловато ломаным крестом символа, который на санскрите желает счастья и здоровья, и процветания на долгие годы жизни.

Чёрные свастики в белых кругах на красном…

Инна вздрогнула и потрясла головой, смахнуть наваждение.

Вкрадчивая рука ушла с её колена.

– Ты не спеши отказываться, Инна. Подумай хорошо. Надумаешься — приходи, или когда пересечёмся, при случае… Город-то маленький…

. . .

Инна долго сидела во дворе своей пятиэтажки, за выкрашенным зелёной краской столиком пенсионеров-шахматистов, на врытых в землю бревенчатых обрезках. Осенняя пора поразгоняла старичков, хотя и раньше-то нечасто собирались.

Песка, в песочнице из некрашеных досок, почти уж не осталось. Так — на самом дне, да и тот под слоем бурых, нападавших с вишен, листьев...

Из первого подъезда притопала Инга и уселась на доску-лавочку для шахматиста напротив. Снова завелась канючить, чтоб Инна дала ей поносить колечко с бирюзовой стекляшкой. Неделю уже не отстаёт.

Чтобы избавиться от шевелящихся веснушек в ноющем лице перед собой, Инна сняла и протянул: «Да — забирай! Отстань только!»

Инга колечко — цап! И тут же убежала в свой подъезд, пока дарительница не передумала…

* * *