КПД #21:

 Накопление Знания

Упираясь руками в землю, поверх клочьев сухой травы вокруг стога, Иван сел, но подниматься дальше не стал.

Женщина что-то говорила ему, но что и на каком языке ему не доходило. Это не был Немецкий, которого он тоже не знал, кроме команд да ещё пары слов типа шлафен, эсен, дерарц, но речь её звучала совсем не по-Немецки.

Он просто сидел и смотрел ей в лицо, обрамлённое тканью косынки. Он два года не видел женских лиц. Просто смотрел глазами из чуть запрокинутой головы.

Подошёл мужик с вилами, который тоже что-то говорил Ивану, и теперь Иван перевёл глаза на него, всё так же сидя и не понимая. Мужик перешёл на Немецкий и это Иван различил, хотя смысла всё равно не улавливал, пока не услышал «гефангенер», «лагер».

– Ja, – сказал Иван. – Jawohl.

Отпираться не получалось: в широком отвороте серой куртки с надорванным рукавом виднелись чёрно-белые полосы лагерной униформы.

Теперь они говорили друг с другом, стоя над Иваном, не по-Немецки.

Женщина говорила чаще и быстрее, мужик стоял, опираясь на держак уткнутых в землю вилок, в точности как стоял бы мужик из брянской деревни Ивана.

Когда он услышал над головой „эсес мэнер штрайфе», то отвёл взгляд в сторону и стал смотреть на мягкие волны холмов, неподвижно застывших до самого горизонта.

Женщина переговорила мужика, тот уже молчал, качая головой и держась за вилы, потом обернулась к Ивану:

– Энглендер? Полин? Руссе?

– Ich bin Russe, – сказал Иван и начал подниматься, преодолевая ломоту в истомлённом теле.

Мужик передал ей вилы и отправился к телеге запряжённой чалой лошадью, под группкой деревьев неподалёку. Она продолжала что-то ещё говорить Ивану, но уже не про патрули и эсэсовцев…

. . .

А да и как же было не болеть Иванову телу после такого марш-броска? Всего за семь ночей он одолел 150 км от Штутгарта до фермы Эмиля и Мадлен! Семь ночей по довольно-таки пересечённой местности. Семь ночей и дней без пропитания, кроме того ломтя хлеба с колбасой, подобранного на лесной дороге.

Ну, каково? А? Гинесс? Проверь свои записи — подобные рекорды туда ещё не заносились. Стопудово...

Это был горный край, хотя в представлении Ивана горы должны бы выглядеть, как в картинке на папиросной пачке «Казбека» — каменные бока и острая вершина с белым снегом, а под горой — джигит на коне, в чёрной бурке.

Ни снегов, ни джигитов, а просто ещё один, пострадавший от истории край вокруг. Эта сука никого не щадит, наезжает по-полной. Чуть копнёшь, да даже и копать не надо, глянец туристических проспектов чуть-чуть соскобли и — закапает кровь, обильно полившая эти места, как, впрочем, и в любой другой стороне, где хотя бы сто лет обитали племена хомо сапиенса — Человека Разумного, как записано в классификации Карла Линнеуса.

А вот умели ж они позабавиться в своём 18-м веке, скажи, а? Ты только глянь на портрет Карла кисти его земляка А. Рослина — едва сдерживается, чтоб не расхохотаться от собственной шутки: да, господа мои, это я причислил вас в род Разумных из семейства гоминидов!..

Звался этот край Эльзасом, а остальное — всё как у людей: свевы на кельтов, франки на алламанов, мадьярские орды не раз набегали, край ходил из рук в руки, от одного государства к другому. Народная память бережно хранит нашествия шаек Арманьяков, отметины набегов «диких англичан».

А в Тридцатилетнюю войну вообще каждого четвёртого вырезали, но это и Бог велел — выяснялись, как правильнее в Христа верить и ближнего своего возлюблять.

Людовик 14-й помог определиться, что землица эта всё же — французская.

Типа всё устаканилось до 1871, когда Германия империей стала6 и принялась показывать Европе — кто в ней хозяин.

Франция, на колени поставленная, отписала Эльзас победителю, по случаю капитуляции во франко-прусской войне.

Тут, конечно, новый порядок начался, Немецкий. Кому-то скажешь «бонжур!», по привычке, — штраф плати за небрежность выражений.

Полста годами позже, край снова оказался в лоне родимой Франции, когда Германия Первую Мировую профукала, в 1918. Но двадцать с небольшим лет спустя, всё возвратилось на круги своя: опять-таки Германия Францию в привычно-знакомую позу поставила, в 1940.

Три аннексии на глазах одного поколения (правда, третью Гитлер официально не объявлял, но призывники в Германскую Армию и войска СС (это не одно и то же) загребались регулярно).

Оттого-то Эльзасцы на двух языках общаются, а найдутся даже кто и Аллеманским владеет, но таких мало, и они из дальних деревень, потому что Аллеманский в школьной программе никогда не стоял.

. . .

Ферма Эмиля и Мадлен находилась в северной части Вогезских гор, на склоне, обращённом в сторону долины Рейна, восточнее торных дорог, протянувшихся к шахтам и карьерам в Южных Вогезах.

Стены дома сложены из тёсаного камня различной величины и всяческих серо-буро-красных оттенков. Крыша высокая, из потемнелых, внахлёст уложенных досок, как и над постройкой коровника-конюшни-сеновала, примкнувшей к углу хозяйского дома, в поперечном ему направлении.

Дом, по Брянским понятиям — дворец: кухня, спальня, прачечная и кладовая. Ну а коровник с конюшней понятно, хотя опять же из камня!

Ивану выдали гражданское обмундирование, от младшего брата Эмиля, уже полгода как призванного.

Неделю откармливали пришлого на сеновале. Места тут тихие, но бережёного Бог бережёт.

И спал он там же...

Когда Эмиль приметил, что сеновал Иван стал покидать не только по нужде, то вечером отвёл в коровник и дал лопату, показал: где тачка и куда навоз возить.

А Иван и рад — глаза закроешь, вдохнёшь, а дух сладкий, как от Бурёнки в сараю́шке возле Батениной избы, на Брянщине...

Так и пошло, хотя не только Бурёнка, конечно, опять же и мерин чалый и виноградник большой, да и дров наколоть. Но это Ивану не в тягость, сызмальства приучен, но правда, в работе порой застывал — вокруг поглядишь, ух до чего забирает эта горная красота.

Обедают Эльзасцы на кухне, в конце дня, после трудов праведных.

Потом Мадлен и Ивану поесть приносила, с фонарём, на сеновал же. Не ровён час наскочит эСэС-мэнеров патруль на своём мотоцикле.

Он жевал, а она на него смотрела в скудном свете от фонаря на крюку, а уж как рот он оботрёт, она ему viens ici, fou Ivan — спиною на сено, подол выше живота и коленками в темноте отсвечивает. А Иван-то и рад. Хотя не каждый день.

В первый раз, как она ему viens ici показала, Ивану как-то, ну, совсем никак... ну, неправильно как-то. Эмиль, он мужик неплохой, и опять же хозяин. Оно и хочется, и колется — куда ни кинь.

– Так Эмиль же, – сказал Иван.

Мадлен засмеялась, подлегла поближе, говорит: «Fou Ivan!», — и ладошку свою женскую ему туда запустила, откуда все, какие есть в голове соображения — улетучиваются, а дальше и не приходят, покуда и сам рядом на сено не опрокинешься, отдышаться...

Наутро он на Эмиля и глаз не мог поднять, только кивает да работу работает. Потом однако втянулся, помалу. Молчком.

Томило это всё Ивана, да куда деваться, разговору ни с хозяином, ни с женой его, Мадленкой, никак не получится. Языка он ихнего не знает. Ну так, с бору по сосенке, pelle, cheval, vache, brouette, lait, pain. Из такого разговор не складёшь.

Так и жили дальше.

Единственно, с кем у Ивана разговор получался — это сынишка ихний, Этьен.

Три года ему, шустрый такой парнишка, только не говорит пока. Языка не знает. Но с Иваном полное взаимопонимание. Он малышу покажет «идёт коза рогатая...», а потом «забодаю!», малыш — заливается.

Один раз он Ивана спас, когда тот с виноградника вертался. А дитё его на тропке позади коровника дожидает: «Ы!» – говорит, – «ы!» – а ручонками на голове круглую каску показывает, и Ивана обратно на тропку отпихивает.

Отбежал Иван, залёг среди лоз, и через час, наверное, мотоцикл с коляской уфурчал по дорожной колее прочь с фермы…

. . .

Младший брат Эмиля, Жером, был «мальгри-эль», так на Французском называли призывников из Эльзаса, во время Второй Мировой, да они и сами себя так же в точности называли — «подневольные», — а при первом удобном случае дезертировали.

Германское командование, чтоб отчасти решить незадачу, направляло их в полевую жандармерию, войска СС. Но на всех СС не хватало, вот и гнали «подневольных» на фронт, в основном Восточный.

В 1944, Советская Ставка передала 1400 Эльзасцев из Тамбовского лагеря генералу де Голлю, после его встречи с Верховным Главнокомандующим, товарищем генералиссимусом В. И. Сталиным.

Де Голль тогда разворачивал театр военных действий в Алжирской Африке, против Французских войск Французского правительства, которое возглавлял генерал Петэн в курортном городе Виши, которое подчинялось Германскому правительству.

Именно там и погиб Жером, в Алжире, под командованием генерала де Голля...

Но случались и добровольцы среди Эльзасцев. Из тридцати «подневольных» участников карательной операции проведённой в Орадуре, силами Второй танковой дивизии СС, один оказался добровольцем из Эльзаса. За что, впоследствии, был осуждён Французским судом.

Остальные 29 утверждали (как и он, разумеется, тоже), что никого и пальцем не тронули, и это без них распинали ребёнка, резали мужиков из пулемётов и сжигали баб в церкви (всего 640 человек за один световой день, правда, начали в 4 утра).

Свидетелей не осталось, кроме свихнувшейся от пережитого старухи (она из окна ризницы выпрыгнула, а за ней ещё две, но их из автоматов расстреляли, выжила она одна), да пары мужиков недорасстрелянных, которых на следующий день откопали под грудой трупов…

И таким образом на суде каждый свидетельствовал сам за себя, что он не при делах.

Добровольца повесили, остальных отпустили.

Прочих свидетелей кровавой бани (в которую они тоже не вносили вклад) судили в послевоенной Германии, откуда они родом, и те жили долго, но не очень счастливо, и умерли не в один день…

. . .

Отпустите меня в динозавры, а? Всего сто лет назад Джеймс Джойс мог писать роман без единой сцены насилия (один синяк одному пьядалыге не в счёт) и — читается с упоением.

Ну отпустите, а? Я тоже хочу в предрассветную тишь, на манер К. Паустовского, с удочками выходить, ну, на худой конец, проскакать где-нибудь на розовом коне…

К чему мне знать всё это? За что?!. Ну отпустите!

Я больше не буду… мамой клянусь, не буду!

(«Чьей мамой-то, болезный?..»—«Какая тебе разница чьей? Лишь бы отпустили…»)

. . .

А на новый год Ивана позвали праздновать вместе со всей семьёй, на кухне.

Пили светлое Эльзасское вино. Хозяева пели, Этьен смеялся.

Когда Иван засобирался к себе на сеновал, Мадлен ухватила фонарь. Он испугался, что Эмиль всё поймёт, ведь он уходит сытым, и Мадленке на сеновале уже нечему подсвечивать.

– Pas! Pas! – сказал Иван.

Эмиль спросил: «Qu'est-ce qui ne va pas?»

– Il a peur que tu devines que je le baise, – сказала Мадлен.

Эмиль засмеялся и хлопнул Ивана по плечу:

– Fou Ivan! C'est une bonne femme, Ivan. Elle mérite plus que toi et moi. Madeleine mérite tous les mâles du monde. Allez, mec, allez!.

Когда Мадлен ушла от него, унося тусклый свет фонаря, Ивану вдруг даже слеза навернулась от стыда и обиды, что до чего он такой fou Ivan, ну прям полный Ванька-дурак, и никогда, как ни бейся, ему не понять эту грёбаную Европу…

Всплакнул или всё же сдержался Иван-Россиянин в наступающем, 1945?

Как-то вот упустил я спросить, а теперь уж и не с руки…

* * *