КПД #17:

Упрощение Укрощения

Было бы непозволительно грубой ошибкой и политической близорукостью питать недальновидную надежду, будто страна Советов, хоть на гулькин нос, согласиться оплачивать кормёжку попавших в плен красноармейцев.

Если ты в плену, значит — предал социалистическое Отечество, и не рассказывай слезливые байки о том, как тебя контузило, а когда очнулся — вокруг тебя такие же пленные, и охрана стоит с автоматами. Тут боец РККА: зубами должен рвать глотку охранника и, с трофейным автоматом, пробиваться на восток из окружения.

Наши автомат у тебя отберут, конечно, а потом, если глянешься майору СМЕРШа, и он не прикажет тебя расстрелять, как агента вражеского абвера, получишь винтовку Мосина образца 1898 года, чтобы громить фашистскую гадину на нашей священной Советской земле...

Да, таков был закон Мировых воен, неписаный, но чётко исполняемый через банки в нейтральных странах, — за питание военнопленных платит страна, которая отправляла их на бойню.

Был закон, да нарвался на СССР, готовый показать дулю не только Чемберлену, но и закону: а на-кась-ка, выкуси!.. мы за изменников не платим!

Немцы, по наивности, не предполагали возможность такого обращения с законом, когда повезли Ивана в Германию, среди прочих 240 000 пленённых под Харьковом.

Ну довезли, а дальше что? В распыл через газовую камеру? Так не Евреи вроде…

Закаялись вражины фашистские, что всех их там, под Харьковом, не уханачили, хотя, с другой стороны, боеприпасы тоже жалко…

И пришлось им, извергам, из этой дилеммы выбираться путями окольными.

Так стал Иван подневольным рабом № ****, который пахал за харчи и довольно, признать надо, скудные. Звериное лицо своё не утаить фашизму.

. . .

Конечно, Иван не оценил бы моё из кожи вон вылазение в предыдущих абзацах текущей Комплектующей пазло-детали, всю инфу которых уместить можно в 2 строки. Но ведь не виноватый я, что живу в период станд-аперов, что уже сам по себе прёт из меня эдакий юморец ху*еверченный.

Однако и у меня к Ивану без обид, что смехуёчки мои не оценяет. Чувство юмора, оно в человеке не постоянное качество — приходит и уходит...

Много чего ушло из Ивана в концентрационном лагере для Советских военнопленных в окрестностях города Штутгарта.

Осталось лишь самое необходимое, чем хоть как-то возмещал он за своё неоплаченное содержание. Немногочисленные остались, однако основные функции: исполнить команду, сжевать пайку хлеба с ежедневной баландой из брюквы, посидеть над дырой сортира, отработать 10-часовой день в рабочей зоне, ну и поспать, конечно, с утра ведь весь цикл пойдёт заново.

Где тут место для юмора? Мужики анекдотов уже не рассказывают, воспоминаниями не делятся, если говорят чего, так по делу, самыми функциональными фразами.

Так и жил Иван, день за днём, без осознания, что за день такой, какое число или месяц. Всё, чем наполнялась его прежняя жизнь, всё ушло (кроме функциональности) и сменилось ровным спокойным безразличием.

Что-то там делает, ему что-то говорят, он говорит что-то, но как бы не совсем он, всё через какую-то стену отстранённости...

А ещё: его иногда пошатывает, не так уж сильно, как полных «доходяг», которые на пути из лагеря в рабочую зону, а случается и при возвращении, на дорогу ложатся, чтоб их пристрелили. Не настолько сильно его пошатывает, но иногда.

Нет, ну новости тоже бывают. Жизнь без новостей не обходится.

Что кто-то в побег ушёл. Значит с месяц неполную пайку ел, сухари заготавливал.

Что капо Щурин, перед ужином, своей палкой «доходягу» забил. Завтра колонне придётся по очереди тачку катить до зоны, закапывать…

. . .

В побег уходили из рабочей зоны. Там охрана только днём, и проволоки поменьше.

Через ящик уходили. Стройка большая, в одном месте, в бетоне фундамента, ящик сделали, с лазом. Беглец там схоронится, а как колонну в лагерь уведут, он и уходит.

Никто из пойманных ни разу про ящик не сказал.

Ловили всех до одного. Побег дольше, чем на два дня не случался. Форма приметная, полосатая. Крестьяне местные рано встают, всё видят. В полицию звонят. Те собак привозят.

Который дольше всех продержался: три дня в дренажной трубе под автобаном сухари грыз. Зато на воле. Пока в дыру овчарки залаяли.

Но про ящик никто не сказал...

Их привозили обратно. Привязывали к столбу у стены барака. На стене надпись белая, на Русском: «В гостях хорошо — дома лучше». Из чувства юмора.

После работы, общее построение, расстрел. Кто-то кричал «Да здравствует товарищ Сталин!» Слабенько так...

До утра висели покойники привязанными: ноги полусогнуты, голова на грудь. А с началом рабочего дня колонна, по очереди, катит двухколёсную тачку в рабочую зону.

Нет, никто не сказал, но очень-то и не допытывались.

Это как бы спорт получался, скуку разогнать, раз в два-три месяца, когда кто-то из военнопленных увидит, что всё — что ему уже всё похуй...

. . .

Капо Щурин тоже в бараке жил, на рукаве повязка белая с Немецкими буквами. В другой руке длинная палка, крепкая, с кожаной петлёй, чтобы не спадала. В рабочую зону он не ходил. Все капо оставались в лагере.

Спал он в бараке, отдельная клетушка у самой двери, изнутри засувка, железная.

Но в одно утро он уже не подгонял своей палкой выходить из барака. Утонул в выгребной яме сортира. На тачке увезли в рабочую зону, чтоб не вонял в лагере.

После работы следствие. Капитан СС объявил через переводчика — за капо Щурина десять военнопленных под расстрел пойдут. Хотели уже отсчёт начать, но тут один из «доходяг» из строя вышел: «Я его», – говорит.

С виду и не подумал бы, что он вообще ещё чего-то понимает.

– Я его.

Да Щурина и десяток таких до той ямы не дотащили бы.

– Я его.

Капитан СС плечами пожал — чистосердечное признание. Лагерь на построение перед той же стеной с юморной надписью. Там же ещё и виселица есть, на всякий.

Повесили «доходягу», потому что он не беглый военнопленный, а совершил уголовное преступление, когда Щурина утопил.

У Немцев законы блюдутся бережно.

«За Сталина!» он не кричал, когда его с двух боков на табурет воздвигли.

Утром — на тачку, и отвезли в рабочую зону. Она большая…

. . .

В то утро Иван проснулся слишком рано, лежал спиной на досках нар, и смотрел в темноту.

Скорее, и не проснулся даже, а был разбужен. Блоха кусала его истощённое молодое тело. Наискосок. За бедро кусанёт, потом в грудь, а там уж и в плечо напротив. Может, и не одна она там.

Не то, чтобы блошиные укусы Ивану были внове. Не первый год уже. На нём этих блох должно уж не одно поколение сменилось. Ловить их бесполезно. Она сука куснёт и враз отпрыгивает, потому как такими их Бог сотворил.

Ну почеши, если есть охота, всё равно поздно, она не там уж.

У Ивана охоты не было, ни чесать, ни спорить с Богом.

После своего дня рождения, 27 мая 1942, Иван знал, что Бог есть. Просто не очень в Него верил, потому что не видел ни разу.

Иван больше верил в своего комвзвода, Николай Александрыча, который тоже Иваном стал, перед тем как вознёсся. Вот в кого он верил, потому что видел, а в последнее время всё чаще.

И всё равно ведь: чеши, не чеши, — они своё урвут, пока не уймутся, на час примерно. Бывает и на два. По-разному.

Ну что там той блохи? Это ж не слепень… Просто изо дня в день, год за годом…

Иван всё же почесал тот укус на плече, а потом уронил руку на доски, и широко открыл глаза в темноту, в которой увидал, что ему уже — всё похуй...

* * *