КПД #25:

 Размещение Возвращения 

– Старшина Крынченко доложил о твоих нарушениях, рядовой Жилин. Мародёрство с верёвки Французских мирных жителей, как проветривали свою верхнюю зимнюю одежду.

– Чёрт попутал, товарищ комвзвода.

– Ты крайних-то не ищи, а коль виноват — говори прямо.

– Виноват, товарищ младший лейтенант.

– Эт хорошо, что вину свою сознаёшь, но взыскание не отменяет. Старшина Крынченко проследит, чтоб наказался ты, как по уставу положено. А и дочку свою чуть не насмерть перепугал.

– Какая дочка? Мы с Юлей токо вчера познакомились!

– Ац-тавить спор со старшим по званию! И впредь не подрывай моральный облик РККА! А пока что — свободен.

– Разрешите идти, товарищ младший лейтенант?

– Иди, Иван.

Иван сделал оборот «кругом!», и зашагал по шаткому полу узкого коридора, куда глухо отдавалось биение пароходной машины из трюма…

Комвзвода тоже развернулся и — ушёл. На голове будёновка, которые отменили ещё сразу после Финской, летом 1940-го…

. . .

Мимо старинных фортов, «Антуанетта» вошла малым ходом в одну из гаваней Кронштадта и пришвартовалась рядом с крейсером.

Такая мелкая, бод боком его громадности...

Поль Лефрог смотрел с капитанского мостика в спины потока ПеэЛов, сходящих на длинный причал, где, лицами к трапу, стояла небольшая группа встречающих, в униформе перехваченной ремнями.

Капитан приказал поднять опустевший трап, швартовы отданы. Корабль отошёл прежде, чем колонна прибывших покинула длинный причал.

По внутренней связи, Поль Лефрог передал в рубку Бламонда послать радиограмму в Брест, что корабль ложится на курс возвращения…

. . .

И опять это оказалась казарма, куда их сопроводили пять не то шесть офицеров с погонами и мелкими звёздочками на плечах, каких Иван никогда не видел.

У каждого на левом бедре висела чёрная полевая сумка на узком ремешке через правое плечо, и только у одного наоборот.

Но строгий прищур внимательных глаз и узко стянутые губы рта у них ничем не отличались, и они одинаково поигрывали желваками челюстей под бритой кожей лиц.

Прибывшим объявили, что Кронштадт — закрытый город, так что особо разгуливать тут не надо, но по улицам им не запрещается.

Потом офицеры сели за столы, достали из своих полевых сумок бумагу, химические карандаши, и перемещённые лица потянулись к тем столам очередями, для составления списков из их имён, фамилий и места, откуда их привозили в портовый город Брест.

На этом первый день закончился...

Во второй день их вызывали по одному в отдельные комнаты, по спискам, и спрашивали подробнее — где попал в плен или откуда увозили в Германию, и ещё задавали разные вопросы...

На третий день офицер, за столом со своей полевой сумкой и бумагами, сказал Юле с каким-то непонятным намёком:

– Я уже третью папиросу закуриваю, а вы до сих пор не хотите вспомнить должность господина Хольцдорфа.

Юля закусила губу и молчала, не зная что тут и сказать.

И в тот же день участника Французского сопротивления, из отряда с партизанской базы в деревне Орадур (которая не пострадала) увели из казармы, где тот жил с Иваном и остальными мужиками...

Валя, подружка Юли, которая успела познакомиться уже с каким-то кронштадтским краснофлотцем, сказала ей, что тот ей говорил, что видел, как одного из прибывших (ну видно ж по одежде, что не местный гражданский) переправляли в трёхъэтажный форт «Чумной», который так прозван за чёрные стены, как бы после пожара, а в нём военная тюрьма для краснофлотцев.

. . .

А ещё в самый первый день, после общего ужина, Иван и Юля выходили гулять по городу, где было как-то мало людей. На улицах почти не видно никого, или же вдалеке кто-нибудь сворачивает за угол.

Зато часто выходишь к морю или встречаешь канал. За морем виднелись огоньки Ленинграда, чем гуще сумерки, тем они ярче, только не очень много и небольшие.

Затем они пришли в большой парк с длинными аллеями и скамьями между деревьев.

Они сидели на скамье и разговаривали. К ним подошёл патруль из трёх военных в чёрной морской форме и красными повязками на рукавах. Спросили, где они работают и где их паспорта.

Иван объяснил, что их только сегодня привезли из Франции. Старший военного патруля понимающе покивал головой, и патрульные ушли.

Потом совсем стемнело, и на той же скамейке состоялась первая брачная ночь Ивана и Юли, хотя они ещё не были расписаны.

А потом вернулись в казарму ночевать...

Поэтому когда тот офицер стал строить намёки про свои папиросы, Юля, чтобы показать, что она не одна, и за неё есть кому заступиться, спросила где в Кронштадте ЗАГС, потому что она и её парень решили расписаться для создания семьи.

Дознаватель скособочил рот и сказал, что в закрытом городе ЗАГСа нет, а есть только в Ленинграде, но туда 30 километров по морю, придётся отложить свадьбу.

Ивана тоже на третий день вызывали на собеседование с утра, поэтому после обеда они снова вышли погулять в пустынный город, по которому изредка прохаживались военные патрули в чёрном.

В одном месте им встретилась церковь. Ну такая большая, просто как холм.

Юля никогда не бывала в храмах, её довоенное село слишком мало для церкви, а в город их школу привозили, когда она уже стала пионеркой, и они прошли мимо церкви в парк, где Юрко прыгнул с парашютной вышки, вот ей и стало интересно — что там?

Потому что даже в тот Немецкий собор, в Дюссельдорфе, как-то не получилось зайти, что-то да мешало или воздушная тревога, или ещё что-нибудь.

Юля спросила:

– Иван, ты веришь в Бога?

Иван после Харькова — точно верил, а может ещё с Москвы.

С того раза, как они поднимались в атаку взять высотку возле деревни с названием каких десятки — то ли Васютино, а может, Мишино...

. . .

В одном окопе с ним вместе сидел чернявый Зильберштейн, московский студент, обхватив руками свои колени, торчащие кверху из шинели.

Окоп был неглубок и штык, примкнутый к длинной винтовке Мосина, наискось торчал в воздух, потому что Зильберштейн прислонил своё оружие к земляной стенке, в которую упирался спиной.

Иван сидел под той же стенкой, но колени свои не обхватывал, а обеими руками накрепко стискивал свою, упёртую прикладом в дно, винтовку.

Он сжимал её повыше затвора так сильно, что кисти рук у него побелели, но Иван этого не замечал, потому что их взводный «ванька» поднимал их в атаку на высотку у деревни Марьино, не то Зяблево, когда оттуда зачахкали миномёты, и они остались в окопах, переждать налёт, и теперь Иван стискивал винтовку, и на каждый разрыв повторял про себя «боже»… «боже»… «боже»…

Он не был набожным, ни даже верующим, хотя в красном углу избы маманя держала потемнелую досочку с лицом и поднятыми к плечу пальцами. Ему на такое было некогда, — батеня всегда находил им с братом, что делать помимо работы, которую работали в колхозе за трудодни.

Брата убило в Финскую. Маманя долго голосила, и зажгла перед иконой свечку. Тоненькую. Батя молчал и громко сопел через нос, глядя в левый угол, на карточку старшего у окошка, которую тот прислал после первого года на службе. Серьёзный взгляд прямо тебе в лицо, на голове подвёрнутая вверх будёновка...

Маманя уже не голосила, а только всхлипывала и приговаривала всякое ослабелым голосом, отирала своё мокрое лицо углами головного платка, что сбился ей с волос на шею.

Батя не плакал, стоял и сливался глазами со взглядом серьёзного сына, сопел и стискивал в кулаке бумажный клочок похоронки. Кулак побелел, как руки Ивана в окопе...

Мина разорвалась у его ног, «бо...» и — полыхнуло грохотом… на плечо навалилось тело Зильберштейна, все стенки вокруг исковыряны осколками, на Иване ни царапины, только звон в ушах — «...же».

Один из осколков перебил в щепы ложе приклада его винтовки, лишённый опоры затвор ткнулся в дно, рядом с круглыми стёклами очков студента, в чёрной оправе.

Ивану вдруг привиделся тёмный образок в красном углу родительской избы, и тёмно-зелёные квадратики мишеней с чёрной головой и плечами без лица и без пальцев, по которым его учили стрелять из винтовки Мосина прошлым летом, когда призвали…

Разрывы стихли, из соседнего окопа раздался, протяжно и тонко, голос взводного «ваньки»:

– Взвооод! За товарища Сталина! За родину! Вперё…

Он выскочил из своего окопа, а навстречу ему из Сёмина, или Дёмина зататакал ручной пулемёт, и взводный упал на обветренный тощий наст снега, а взвод не поднялся, но потом Немцы отступили сами, а их отвели в тыл для пополнения, с которым пришёл младший лейтенант Романов, новый комвзвода.

. . .

– Иван, ты веришь в Бога?

Он хотел сказать «да», но ему вдруг услышалось то всегдашнее звонкое слово комвзвода: «Ац-тавить!», и Иван только молча повертел головой, из стороны в сторону, тем её жестом, которым, за пять веков Турецкого владычества, Болгары научились показывать «да».

_______

(**Нет, я считаю резню турков 1912-1913, со стороны болгарской армии и «комитетчиков», позорным пятном в истории Болгарии).

* * *