КПД #24:

Стечение Предопределения

Финский залив раскинулся навстречу сетью невысоких волн. Два дня уж дружелюбно плещет Балтика, стелясь под пароход из Бреста.

Давненько не бывал тут Поль Лефрог. В ту пору он ходил ещё младшим помощником, на этой же вот самой посудине. В двадцать каком-то, нет?

Да, начало двадцатых, точно. У него хорошая память.

Ещё где-то полдня ходу... И те вон островки в заливе кажутся знакомыми, потом будет большой, с фортом, оставить по левому борту и — прямиком в гавань.

Названия конечно все выветрились, но акватория вспоминается, постепенно, хотя и миновало двадцать лет, даже больше...

То был его последний рейс в Санкт-Петербург, уже переименованный в Петроград.

Последняя партия беженцев от террора большевистской революции. Говорят, сам Ленин подписал разрешение вывезти тех эмигрантов.

В порту, на Васильевском острове, никто не махал вслед платочками. Сходни подняты, и "Антуанетта" медленно отваливает от причала. Пассажиры тоже никому не махали.

Пирс отдалялся и солдаты на нём, узкие острия штыков на длинных винтовках, острые маковки шапок, как вершки на касках солдат Германского кайзера, но из сукна.

Дав гудок, пароход лёг на курс вест-норд-вест; все молчали, так непривычно для молодого Поля. Лица обтянуты напряжённой тревогой. Если кто и плакал, то тоже молча: по тем, кому не хватило места на последнем пароходе, кто не пришёл провожать. Кто-то крестился в сторону шпиля Адмиралтейства. Говорят там хоронили Российских царей.

То был печальный рейс…

Затем жизнь повеселела. Корабль покрасили белым суриком, и он обслуживал линии популярных туристических круизов. Маленький джаз-бэнд. Фокстроты, танго, женский смех на палубе.

Давно это было, в другой жизни. До войны.

Всю войну судно стояло на приколе, в порту Бреста. Хороший порт и город тоже, на самом западе Бретани. Однако моряков море зовёт, и Поль радуется первому послевоенному рейсу в Ленинград.

И надо же как совпало! Пассажиры опять Русские, но не эмигранты, а из тех, кого теперь зовут «перемещённые лица», ПеэЛы.

Старушка «Антуанетта» не покрашена, джаз-бэнда нет, но на палубе можно-таки услышать женский смех. Правда, не так часто, как в прежней жизни.

Да и встревоженных лиц немало, ПеэЛы перемещаются морским путём, в обратном направлении, а что их встретит там?

Ну, хуже, чем в Германии, не будет, на родину перемещаются, как-никак…

. . .

Всю неделю Ялтинской Конференции, в феврале 1945, кипела напряжённо плодотворная работа.

Руководители Держав-Союзников позировали для исторических фотоснимков, работники их свиты упорно кроили Европу: какой предстанет она миру после близкой уже победы.

Советский Союз оставлял за собой Западную Украину, отторгнутую от Польши в 1939-м, пока Гитлеровские полчища захватывали её остальную часть. Ну и Кенигсберг с Восточной Пруссией, само собою, отойдёт к СССР. Городу уже и имя есть — Калининград, в честь Всесоюзного Старосты. Вполне ручной, послушный старикашка.

Когда Британцы начали возникать — а Польше что останется? — решили прирезать ей кусок земли от Восточной Германии, как жертве фашистской агрессии.

Немецкому населению ново-Польских территорий предстоит широкий выбор из четырёх Оккупационных Зон, на которые будет разделена Германия: зона Британская, зона Американская, зона Французская и зона Советская.

Каждому победителю — по зоне, а если в ходе предстоящих боёв кто-то продвинется не в свою, то потом передаст Союзнику, согласно утверждённой и взаимно подписанной Выкройке…

Решён был и вопрос военнопленных, а также гражданских лиц, угнанных в Германию для принудительного труда. Всех вернуть по принадлежности. Предложение Американской стороны — сперва спросить ПеэЛов, где им желательнее жить, подверглось решительному отклонению.

Особенно в отношении тех казаков и мелких народностей Северного Кавказа, что десятками тысяч бежали в Европу, под прикрытием отступающих войск Вермахта.

Всех сдать обратно, поголовно, с детьми и жёнами…

. . .

Радист Бламонд занёс в рубку заполненный бланк радиограммы.

Небольшое изменение маршрута, в гавани срочные работы, доставленных пассажиров сгрузить на острове Котлин, откуда возвращаться в порт приписки…

. . .

Иван и Юля познакомились в Бресте и полюбили друг друга с первого взгляда.

Во всяком случае, Иван — наверняка.

Юля была первой девушкой с весны 1942, которая говорила на понятном ему языке, и вообще была вся такая городская, образованная.

И у неё было серое платье, каких Иван вообще в жизни не видел, даже и в кино, которое привозили крутить в клубе его деревни. Такой роскоши и на банкете победителей выставки ВДНХ, в кино «Свинарка и Пастух», и то не увидишь...

Ивана в Брест привезли как фона-барона, легковой машиной «шевроле», на которой за ним приехал какой-то шишка из Страсбурга, бывший партизан-маки Француз Шарль, потому что Эльзас опять стал частью Франции.

Эмиль, хозяин фермы, пожал Ивану руку, и хлопнул по плечу «бон шанс!». Мадлен грустно улыбнулась и дала вещмешок с кое-какой одеждой Эмилиного брата, на которого Шарль привёз похоронку, что тот погиб в Алжире за освобождение Франции. Просто она задержалась где-то, вот он и доставил заодно, раз уж едет на ферму.

И пацанёнок хозяйский тоже сказал «орвар Иван!», как и мать его. Он уже начинал разговаривать.

Иван показал ему «козу», Этьен засмеялся, и поехал Иван прямиком в портовый город Брест, на «шевроле» Шарля.

Тоже весёлый парень, часто смеялся, повторял «оляля!», болтал всю дорогу, хоть и видел, что Иван «компре па», иногда и пел даже, радовался, что не убило его в партизанах, а теперь он — большая шишка с легковой автомашиной.

В Бресте, Шарль сдал Ивана местному шишке и уехал, «орвар Иван!». До Страсбурга путь неблизкий, а может и тут ещё какие дела были, заодно.

С местным шишкой Ивану легко было, тот говорил по-Русски, ну как совсем Русский. В годах уже мужик, месье Панкратеф, из эмигрантов, которые в Гражданскую убежали.

Но говорил он исключительно по существу и кратко, просто иногда в сторону вздыхал. А Иван в лагере Штутгарта усвоил: к людям с разговорами не лезь, если сами не начинают...

Панкратеф объяснил, что надо подождать, пока ещё попутчики для парохода соберутся, и отвёл Ивана в типа казармы какие-то, где уже человек 30 дожидалися.

Один тоже в партизанах-маки сражался, как свечереет, часто в город уходил и возвращался на подогреве от вина. Тоже, наверное, привычка партизанской жизни, про которую он начинал рассказывать, и про их партизанскую базу в деревне Орадур, и что эсэсовцы в соседней деревне творили. Та тоже Орадур называлась и они её с партизанской базой на своей карте спутали.

Иван его рассказам не сильно-то и верил, хотя и сам войны навидался, но одно дело из пушки снаряд пальнуть, и не видеть, как тот вдалеке, за пару километров, кишки из кого-то мотает, а даже и стрелять по тем, кто на тебя бегут, а другое… нет, не верил Иван подвыпившему человеку, правда, недоверие не выражал, а сдерживал про себя, благодаря лагерной выучке, и тому уроку от палки капо Щурина…

. . .

Юлю Иван увидал на четвёртый день, когда она появилась за женским столом казарменной столовой, вместе с партией прибывших из Дюссельдорфа, их целый вагон привезли. И вот как только увидел, так сразу и полюбил. С первого взгляда.

Правда, слов он таких не знал, и обед свой доел до конца, для маскировки, чтобы никто не догадался. Хотя в тот раз она была совсем не в том шикарном сером платье.

Но ребята всё равно заметили, и потом в казарме хаханьки строили.

Так что, в своей любви он ей открылся уже на пароходе. В первый же день пути.

Дольше уже не мог сдерживаться...

Когда их колонну в порт повели, всех сколько собралось для парохода, она как раз была в том своём сером платье. Улочка круто шла по́д гору, а из-за облаков солнце выглянуло, а впереди Юля с её чемоданом (Иван ещё не знал, что так у неё имя).

И вот перед ним это платье, и её ноги в нём идут, и тень по платью на каждый шаг играет, мельк-мельк, и он понял, что красоты такой ему не встретить больше никогда — и ещё сильнее полюбил, с каждого взгляда на каждый шаг, а сколько всех их набралось — неизвестно. Кто их считать-то будет?

Тут солнце обратно спряталось, а Ивану поссать прикрутило, и он заскочил во дворик небольшого дома, потому что колонна шла без охранения, как в 42-м через Харьков, просто тут уже все в штатской одежде.

Ну помочился там Иван на кустик. Густой такой, плотный и высокий достаточно. А рядом верёвка бельевая и вещи на ней, не мокрые, а так — проветриться.

А и там женская одна вещь, что как раз бы пришлась на Юлю, к тому её серому платью.

Ну и попутал чёрт Ивана — ухватил, да и в свой мешок, с одёжей погибшего брата Эмилиного, вопхнул, и побежал колонну нагонять, что уже к мосту подходила, а за ним корабли вдоль реки. Всё равно война спишет, хоть даже и окончилась.

Не знал Иван, что она никогда не кончается, что это ещё та зараза, хуже перманентной революции, но это, впрочем, ему простительно – он таких слов не знал...

. . .

Уже как вышли в открытое море и свернули в проливе Ла-Манш направо, он подошёл к ней познакомиться. Сам-то он неразговорчив, да и Юля больше за борт посматривала, на красивые волны под солнцем. И тогда он сказал:

– Юля, я хочу вам сделать подарок, только вы не отказывайтесь.

Он развязал свой заплечный мешок, вынул, что сверху, и ей протянул.

– Вот. Нате.

– Что это?

– Ну подарок, всё равно на меня ж никак.

Он расправил и протянул ей. Она чуть помедлила, но потом взяла, и набросила себе на плечи, потому что хоть и солнце, но ветерок пробирал.

– Вы, Иван, прям такой приставучий.

А его распирало от счастья, что Юля приняла подарок.

И солнце играло в волнах, и искрилось в плотном чёрном и гладком меху шубки из натурального котика.

Юля заметила его состояние, вздохнула, отвела глаза на море, а потом подняла взгляд к его взгляду, ещё раз вздохнула и улыбнулась.

Должно быть, с того взгляда и она его полюбила тоже, ответно.

Как-то, наверное, так...

* * *