КПД #2:

Звучание Отчаяния

На выходе из подъезда через дверь, распахнутую с невесть каких времён, да так и застрявшую безвозвратно в общем дворе пятиэтажки, — пришлось крепко-накрепко зажмуриться от солнца, висячего как раз над головой.

Каждый глаз жмурился немножечко по-разному: который левый — совсем очень плотно, ну, а правый не настолько уж, и из-за этого её лицо, наверное, всем встречным должно было казаться заносчивым и храбрым.

А может, это только ей казалось, самой про себя, изнутри. Тем более что никакие встречные в их дворе почти что не попадаются...

Инна замерла на полминутки, лицом к лицу пышущего жаром солнца середины лета, которое длилось без конца уже и края, но ему всё ещё оставалось столько же до сентября.

По размягчённому жарой асфальту, она перешла поперёк дорожки, в тень напротив подъезда, под рослые деревья вишен, и медленно миновала там дощатый бортик квадратной песочницы.

Внутри, вокруг осевшей горки мелкого песка, ползали коленками мальчиши-малыши, и толкали свои малышовские машинки по россыпи песчаного бездорожья:

– Зззввв! Вввзззз! Би-бип! Ухади с далоги!

– Сам ухади! Дырр! Др-дырр!

Машинки стукают, бодаются, своим жестяным носом во встречный нос; на волосах неуступчивых водителей подрагивают, вспыхивая и угасая, пятнышки солнца, и те ссыпаются в песочницу, тут и там, когда случайный ветерок взъерошит листья на верхушках вишен.

Но наконец, кому-то стало жалко свою машинку, он разворачивается и взызыкает в объезд песчаного холма, за которым совсем уж карапузы, в одних лишь трусиках и белых панамках с пуговками, старательно загружают свои ведёрки тощими щепотками песка — сколько получится донести в неуклюжем совочке, — и тут же вытряхивают песчаную струйку за борт песочницы, перевернув пластмассовое ведёрко.

Две чьих-то мамы болтают за столом пенсионеров, которые выйдут уже вечером со своими шашками и домино...

А больше никого и нету на весь двор, но не в песочке же играться третьекласснице.

Ещё через несколько замедленных шагов, не выходя под бельевые верёвки, натянутые к железному столбу, по центру, как будто спицы велосипедного колеса (но только когда они совсем пустые и, как сегодня, на них ни одной стирки), она остановилась потрогать шершаво-плотную кору дерева, потому что дальше опять жарило солнце середины дня из середины лета...

Сегодня папа уже приезжал на обед. Он подогрел борщ на газовой плите, и они пообедали за кухонным столом, потому что мама ещё с утра ушла в институт, на свою работу. А стол на кухне хоть и маленький, зато как раз на двоих.

Борщ очень вкусный — папа всегда кладёт в тарелку целую ложку сметаны, с горкой. Но просто он иногда сердитый, как вот сегодня.

Поэтому он молчал всё время, пока не крикнул, что, ну, сколько ж уже можно ей болтать ногами, скоро совсем сломает пяткой табурет, всё стукает и стукает! И лучше бы уж допивала свой компот.

Мама его сварила из базарных вишен, а папа налил по чашкам, из белой кастрюли в холодильнике, ещё когда только ставил борщ греться.

Потом Инна на минутку зашла в туалет, а когда вышла, папа уже уехал обратно на работу.

Вот и оставалось только пойти во двор…

. . .

Стоя возле дерева, она всё так и не снимала руку, положенную на тёмную шершавость. Кора слегка щекотала ей ладошку, вверх-вниз, пока не пришла Инга из первого подъезда.

Конечно же, как всегда, вокруг её головы висели длинные края пляжной шляпы из жёлтой соломы. Когда она одна дома, то только так и выходит во двор — в шляпе её мамы.

Но даже солома не спасает её от рыжих веснушек. Тех только прибавляются. Каждый день. Просто рыжий светофор какой-то.

– Приветики.

– Приветики.

На Инге сарафан почти такой же, как у Инны, но сандалеты белые, а не светло-коричневые. Но за прошедшую половину лета, белая краска уже потресканная вся, а на светло-коричневом трещинок совсем  почти что и не видно. Если не слишком уж так присматриваешься...

На плотно вытоптанную землю под верёвками, приполз неторопливый жук, направляясь к трансформаторной будке.

– Давай убьём! – сказала Инга. – Он каларада, от них вред.

– Нет, каларады зелёные бывают, и в тёмную полоску на спине.

– Ой! Как будто много ты в них понимаешь! Дура!

– Сама дура!

Пыльная сандалета в облезлых пятнах, с когда-то белым ремешочком поперёк подъёма, вскинулась вместе с ногой, чтобы с полного размаха притопнуть по коричневой спине жука-тихохода, где ни одной полоски.

Ещё и повертела сандалетный нос, туда-сюда, а когда отступила в сторону, там вместо жука только какая-то мокрая какашка.

– Ве!

Инна решила вообще с ней не разговаривать и не дружить больше.

А потом Инга стала приставать к мужчине, который случайно проходил через двор, вдоль мягкого асфальта дорожки.

Она ухватилась за свой нос пальцами, как будто ей надо высморкаться или удержать чих, который там защекотался, но на самом деле, чтобы припрятать веснушки ладонью, как бы под маской, и начала свои приставания:

– Дяденька! Вы моего котёночка не видели? Серенький такой!

На самом деле, у Инги и близко нет никакого котёнка, и во всём дворе их тоже нету. Мамаши разных малышей, которых выпускают в песочницу, давно прогнали единственную дворовую кошку.

Мурке пришлось утаскивать котят за шкирки, из бурьяна позади трансформаторной будки, и дальше — через проулок, в соседний огород за забором из старых досок.

Мужчина вежливо развёл руками, и сказал, что не видел, нет, и пошёл дальше по асфальту, к следующей пятиэтажке.

Инга отпустила свой нос, начала хихикать, но Инна с ней всё равно и дальше не разговаривала.

Тут вышел Виталик из второго подъезда:

– Ну чё вы тут?

– Да так ничё, – сказала Инга, поправила свою солому на голове, и заложила ногу за ногу, стоя, а потом вдруг закричала:

– Ой, смотри! опять каларады!

Под верёвками для стирок, ползли два новых жука, и снова к трансформаторной будке. Но они пока ещё не добрались до мокрого места от недавно расквашенного.

– Щас я их! – сказал Виталик.

– И я! И я!

– Не давите жуков! Не давите жуков! – закричала Инна.

Но те подбежали и растоптали безвредную пару, не зелёных и без полосок, ещё и смеялись, как два дурака.

Тогда Инна развернулась и ушла в свой подъезд, мимо песочницы, откуда карапузики вымётывали песок, приговаривая «буу!» ему вслед, а малявки уже перестали взыкать и копали пещеру-гараж для своих машинок в боку песчаной кучи…

Возле своей двери Инна остановилась, чтобы достать ключ, который висел на верёвочке у неё на шее, под сарафанчиком, но услыхала, как сверху кто-то спускается бегом, вприпрыжку, да ещё и посвистывает. Поэтому она обернулась посмотреть.

Это был Витя со второго этажа, совсем взрослый девятиклассник.

Он перестал свистеть, и важной походкой прошёл мимо Инны, когда она уступила ему путь, обернувшись спиной к своей двери.

Однако сойдя с площадки на одну ступеньку, девятиклассник вдруг встал, обернулся и сунул руку ей между ног, под сарафанчик. И ущипнул за писю, сколько пускали трусики.

Было не так больно, чтобы заплакать, но всё равно плохо. Инна плотно стиснула губы, приставила указательный палец к своему виску и покрутила, молча и без слов.

Оно само собой так получилось, потому что она уже видала, что если мама так покажет папе, то это его очень злит.

Витя засмеялся, опять засвистел и поскакал вон, в распахнутую дверь подъезда…

. . .

Остановившись посреди гостиной, Инна решила даже и не подходить к окну, и не смотреть, что там делают те два дурачка, которые только и могут, что жуков калечить и тупо хохотать.

Но и в гостиной делать было нечего, тут одни только стопки праздничных тарелок с высокими фужерами, за стеклом серванта, да толстая кипа центральных газет, на клеёнке стола у окна, и — тишина...

Проведать, что ли, как там кукла Даша в спальне? Инна давно уже её не переодевала в другое платье, а Даше ведь, наверно, хочется.

В метровом коридорчике между гостиной и спальней, её вдруг остановила дверь в кладовку-нишу.

Нет, она ни капельки не была открытой, ни вот на столечко. Но остановила. Как будто позвала, только не голосом, а неслышно как-то...

Инна тихо-тихо взялась за ручку кладовочной двери и резко — как если прыгаешь двумя ногами в лужу — распахнула её всю. А там!

Огромное, — до потолка! — пучит на неё глазищи!..

Инна зажмурилась и завизжала так, что…

. . .

...да. Да! ДА!!

Это был Тот Самый Визг.

Оглушающе звенящий Визг, что тянется и длится, без малейших модуляций, в окаменело вдруг застывшей вечности вокруг…

Визг, прорезающий, мгновенно, шум оживлённой городской магистрали с движением вдоль всех её полос…

Визг, при котором водители — все, сколько бы их ни ехало — бьют по тормозам, и не решаются поднять взгляд, из своих голов, опущенных, втянутых по плечи, чтоб вдруг не увидеть…

… от которого из губ регулировщика, пронзённых леденящей жутью, роняется уже такой совсем неважный свисток…

Визг, стискивающий сердце безжалостней любых сирен, страшней пикирующего воя…

Визг-оповещение: ОНО тут!

. . .

Материя неуничтожима. Мы умираем, тело распадается на атомы, те смешиваются с остальной материей мира, чтобы войти в состав следующего новорожденного или стать частью дерева, возможно, камня или ещё чего-то… для следующего круга жизни.

Материю уничтожить невозможно, она просто изменит своё состояние. Был цветущий мир — остался раскалённый пепел, который всё-таки материален...

Разложи молекулу — получишь атом, расщепи его — останутся ионы-электроны и убегут связываться с другими атомами, в другие молекулы.

Разобьёшь самоё ядро, и оно растечётся в кванты — нестись через просторы вселенной.

Как ни мельчи — всё без толку, покуда частицы, покинув узы твоего тела, не сложатся в будущего Лауреата Нобелевской премии, чтобы хоть ему дошло, наконец-то, что кванты — это полноправные вселенные, составленные из своих молекул, атомов и квантов, не поддающихся людской системе мер…

. . .

Водители застыли, замерли, окаменели — парализованные памятью тех атомов в своём составе, которым уже случалось услышать этот Визг…

… тысячи эпох тому, пребывая в телах предвечных пращуров…

… возможно, не просто слышали, но сами же и визжали этим Визгом — подать сигнал всем остальным, что это уже — всё… что ОНО — тут…

… неумолкающее оповещение, без модуляций…

… а ОНО, чуть медля, облизывает пасть и выбирает, — в которой из этих коллекций атомов, здесь и сейчас, изменится состояние материи?

Последнее, что слышала Инна, был этот её первобытный Визг, звеняще ровный, на грани ультразвука, затерянный во тьме её зажмуренных — необратимо, крепко-накрепко — век...

* * *