Между тем выучка и выдержка врача привели к счастливому accouchmentна французском: "роды". И пациентке и доктору довелось пережить изнуряюще томительный период. Было сделано всё, на что способно хирургическое искусство и бравая женщина мужественно помогала. Ей удалось. Она выдержала эту тяжкую битву и теперь была очень и очень счастлива. И те, кого уже нет, кто покинул нас, тоже счастливы, взирая вниз и улыбаясь трогательной сцене. С благоволеньем полюбуйтесь, как склоняется она сияя материнским взором, полным вожделенного голода к пальчикам младенца (до чего умиляющее зрелище), как в первом цветении своего нового материнства возносит она безмолвную молитву благодарности Всевышнему, Вселенском Супругу. И в миг, когда её ласковый взор обнимает младенчика, ей хотелось бы всего одной лишь только милости – чтоб её дорогой Доуди оказался сейчас тут и разделил бы с нею радость, а она положила бы ему на руки эту кроху Божьего праха, плод их законных объятий. Он уже постарел (между нами и – шёпотом) и малость посутулел в плечах, но вместе с тем в круговороте лет приметнее проступило серьёзное достоинство добросовестного помощника счетовода Ольстерского Банка, отделение у Колледж-Грин. Ах, Доуди, любимый столько лет, неизменный спутник жизни, былого не вернёшь, ту давнюю пору цветения роз. С привычным встряхом красивой головки вспоминает она минувшие дни. Боже, до чего прекрасными кажутся они теперь, через дымку лет! Но уж дети собрались в её воображении вокруг супружеского ложа, их дети: Чарли, Мария, Алиса, Фредерик Альберт (если б он выжил), Мэми, Баджи (Виктория Френсис), Том, Виолетта Констанца Луиза, милый малыш Бобси (названный в честь нашего славного героя в южно-африканской войне Бобса Вотерфордского и Кандагарского), а теперь вот и этот последний залог их союза, просто вылитый Пурфо, с истинно Пурфоским носом. Долгожданного малютку окрестят Мортимером Эдвардом, это имя влиятельного троюродного брата из конторы Архива Казначейства, в Дублинском Замке. Да, время катится, но на этот раз папаша Хронос мягко обошёлся. Нет, не нужно испускать вздоха из этой груди, дорогая милая Мина. А ты, Доуди, выколоти пепел из своей старой трубки, поздняя дикая роза всё ещё мила тебе, а когда раздастся сигнальный звон к гашению огней (пусть не скоро придёт тот день!) и померкнет свет, при котором читаешь ты Священную Книгу, ибо всякой лампе суждено иссякнуть, тогда, со спокойным сердцем, в ложе — на покой. Он ведает и призовёт в нужный, Ему известный миг. Ты тоже вынес нелёгкую битву и с честью исполнил свою мужскую роль. Сэр, вот вам моя рука! Отличная работа, добрый и верный слуга!
Есть прегрешения или (если именовать их как принято в свете) воспоминания зла, таимые человеком в беспросветнейших уголках сердца, но они живучи и ждут там своего часа. Можно затмить память о них, вообразить будто ничего такого и не было, можно даже убедить себя, что, ну, конечно же, не было или, если уж было, то вовсе не так. Однако, всё это лишь до того мига, когда случайно обронённое слово вызывает их к жизни и они вдруг всплывают и предстают перед человеком при каких угодно обстоятельствах, видением или грёзой, даже когда тамбурин и арфа тешат его слух, или посреди прохладно серебристого вечернего покоя, или заполночь на пиру, когда он полон вина. Не с тем, чтоб оскорбить его являются эти видения, и не бурлят кипящим к нему гневом, и не за тем, чтоб мстительно вырвать его из жизни – нет, они, окутанные скорбным саваном прошлого, безмолвны, отстранённы, укоряющи.
Странник всё ещё наблюдал, как в лице сидящего напротив медленно стирается напускное спокойствие, порождаемое, наверное, привычкой или каким-то заученным приёмом, после слов, сама горечь которых обличали в их произнесшем некую ущербность, тягу к мерзостям жизни. Всего лишь из-за одного, абсолютно естественного, и, казалось бы, такого тривиального слова, видимое разделилось в сознании созерцавшего и вот уже далекие дни вновь въявь предстали перед ним, будто и не уходили никуда (как полагают некоторые), с их простодушными радостями. Подстриженный газон в мягких майских сумерках, памятная рощица сирени в Раундтауне, лилово-белая, благоухающие гибкие соглядатаи подглядывают за игрой, но более интересуются шарами, что медленно прокатываются по лужайке или, столкнувшись, замирают. А в отдалении, у сереющей протоки, где временами движется вода в задумчивой ирригации, можешь различить и остальных, как некое благоухающее сестринство: Флоя, Этти, Тайни и их смуглая, такая влекущая (уж не знаю чем) подружка – Наша леди Вишенка, на ухо нацеплена очаровательная парочка их, так восхитительно подчеркивая прохладой терпких ягод неощутимое тепло кожи. Мальчонка лет четырёх-пяти, в бумазее (пора цветения, но порадует добрый очаг, где уж загодя составлены кастрюльки) стоит над протокой в охранительном кольце их девичьих ласковых рук. Он чуть хмурится, точь-в-точь как сейчас этот вот юноша, со слишком, пожалуй, осознанным наслаждением опасностью, но порой непроизвольно поглядывает туда, откуда — из беседочки, в ограде из цветов, следит за ним мать, с лёгкой тенью отстраненности или упрёка (alles Verganfglicheна немецком: "всё преходяще") в её довольном взоре.
Приметь этого отца и запечатли. Конец приходит нежданно. Войди в эти предпокои рождения, где собрались научающиеся и вглядись в их лица. Казалось бы, и в помине нет ничего похожего на взбудораженность иль спешку. Тут, скорее, упокоённость опекунства, под стать их роли в этом доме – неусыпный дозор пастухов и ангелов вокруг ясел в Вифлееме посреди оставшейся в далёком прошлом Иудеи. Но, подобно грудящимся грозовым тучам в последний миг пред вспышкой молнии, которые, тяготясь переизбытком влаги, взбухают громоздящимися массами, наполняя небо и землю необоримой бесконечной сонливостью, нависая над иссохшим полем и дремлющими быками, над выгорелой порослью трав и кустарников, за миг до того, как резкий блеск вспорет их центры, чтоб хлынул под раскаты грома ливень из разодранных туч – таким же, точь-в-точь, случилось безудержно мгновенное преображение, едва лишь прозвучало Слово.
К Берку! Взвопил, испуская клич, милорд Стефен и – замелькали сюртуки да пиджаки всех их вслед друг за дружкой, петушок, макака, ипподромный плут, аптечный доктор, аккуратист Цвейт с постоянной ухваткой за головной прибор, тросточки, рапиры, шляпы-панамы и ножны, альпенштоки Зерматта, и всякое прочее, чего только нет. Все тут: и вожатай охочей молодежи, и честной студент. Сиделка Келлан опешила в вестибюле – где ей их утишить! – не может и усмешливый хирург, сходивший по ступеням с новостью об удалении плаценты, цельный фунт, ну, может, миллиграмм туда-сюда. Они кличут его. Дверь! Открыта? Ха! И – гурьбой наружу, рванули спринтом, так чешут, только держись – заведение Берка на перекрёстке Шамс и Холлес их финишная черта. Диксон шагает следом и честит их на все заставки, но, ругнувшись, и сам переходит на бег. Цвейт подзадержался с сиделкой, надумал передать доброе слово счастливой матери и младенчику там наверху. Доктор Питание и доктор Покой. А самой-то небось тоже? Палата наблюдения дома Рогена отпечаталась в этой промытой бледности. Их всех уж и след простыл, матерински всепонимающий взгляд поддержки, и уже отойдя, он шепчет себе под нос: мадам, а к тебе-то когда прилетит аист?
вверх-скок