Однако рассказ Малачи начинал вселять в них ужас. Он воссоздал сцену во всех деталях. Вот рядом с камином распахивается потайная дверь, а в проёме показался… Хейнс! Чьи волосы не встали б дыбом? Одна из его рук удерживает портфель кельтской литературы, флакон с ярлычком "ЯД" стиснут в соседней. Изумление, ужаc, омерзение читались на лицах присутствовавших, покуда тот озирался с загробной ухмылкой.
– Приём такого примерно рода и следовало ожидать, – произнёс он с мертвящим хмыканьем, – однако в нём, похоже, вина истории. Сэмюель Чайлдз убит мною. Однако как же я наказан! Ничто уж не способно ужаснуть меня. По мне и ад теперь – дешёвая подделка. Смола и вечные мучения – такая мелочь, ах, если б мне передохнуть хоть малость, – сдавленно пробормотал он, – я исходил весь Дублин с вот этой кипой песен и повсюду – он, как призрак-упырь, бродит следом. Он – адское мне наказание при жизни, ад Ирландии. На что я только не шёл, чтобы забыть о своём преступлении. Попойки, пальба по воронам, ирландский язык (немного декламирует), настой опиума (подносит флакон к губам), туризм. Всё впустую! Призрак постоянно крадётся следом. Опиум последнее, на что уповаю… Ах! Поздно! Чёрная пантера! – С истошным воплем он исчез и панель вскользнула на своё место. Через миг его голова просунулась в дверь напротив досказывая: – Встречайте меня на станции Вестланд-Роу в десять двенадцатого. – Слёзы полились из глаз затравленной жертвы.
Провидец воздел руку к небесам, бормоча: вендетта. Мщенье Манаана! Умудрённый повторял Lex talionisлатынь: "закон 'око за око'". Сентименталист приемлет блага, не считая себя в неоплатном долгу. Малачиас умолк, удерживая обуревающие его чувства. Тайна разгадана. Хейнс оказался третьим братом. Настоящая фамилия его – Чайлдз. Чёрная пантера явилась призраком его собственного отца. Ища забвения, он прибёг к наркотикам. С неописуемой признательностью за облегчение. Уединённый дом у кладбища по-прежнему пустует. Ни одна живая душа не желает там жить. Одинокий паук плетёт свою сеть. Ближе к полночи выглянет из своей норы крыса. Проклятие тяготеет над домом. Приют привидений. Берлога душегуба.
Как исчислить возраст души человека? Переменчивая, как окраска хамелеона, она меняется при всяком новом общении – ликует с весёлым, грустит с опечаленным; даже возраст её изменчив, как и её настроение. И вот исчез Леопольд, деловитый рекламный агент и держатель скромного состояния вложенного в фонды, который там сидел, задумчиво жуя жвачку воспоминаний. Вместо него – юный Леопольд, как при вспятьнаправленном расположении, зеркальное отражение в череде зеркал (Гони живей!), где он высматривает себя. Там видна его тогдашняя юная фигура на пороге возмужания, шагающая морозным утром из старого дома на Клембрасил-Стрит в школу, сумка с книгами через плечо, и там же добрая краюха пшеничного хлеба – забота матушки. А вот всё та же фигура, но уже год, или того около, спустя, в самой первой его шляпе (ах, вот ведь был день!), совсем уже оперившийся коммивояжер семейной фирмы выходит в путь с полном снаряжением – книга заказов, надушенный носовик (не только для виду), его сундучок с поблескивающими ювелирными изделиями (увы, всё это уже в прошлом!), и полный колчан неотразимых улыбок для той или другой домашней хозяйки, ведущей счёт на кончиках её пальцев, или для пунцовеющей девицы, что робко примет (а в сердце-то что творится? а ну, признайся!) его ловкий поцелуй в ручку. Аромат, улыбка, а ещё более темноглазость и обходительное обращение приносили немалую выручку в дом под вечер, где глава фирмы сидит с Джекобсовой трубкой после дневных трудов в отцовом углу рядом с камином (лапша на ужин, будьте уверены, уже доходит), читая сквозь круглые очки в роговой оправе какую-нибудь из европейских газет месячной давности. Но — эй, поживей! — туманящий выдох на зеркало и – юный рассыльный рыцарь отдаляется, сбегаясь в крохотную крапинку в этой затуманенности. Нынче-то он и сам в отеческом возрасте, и сидящие сейчас с ним за одним столом годятся ему в сыновья. Почему нет? Мудрый отец знает своё дитя. Он уносится думами в дождливую ночь на Хеч-Стрит, возле складов изъятых товаров, к той – его первой. Вместе (он и беспризорная бедняжка, дитя позора, что и тебе, и мне, и всякому, всего за шилинг и пенни сверху, ей на счастье), вместе вслушиваются они в тяжёлую поступь охраны, пока две тени в капюшонах минуют новый королевский университет. Невсти! Невсти Келли! Он никогда не забудет её имя, неизгладимо будет помнить ночь, первую ночь, ночь невесты. Они сплелись в полнейшем мраке, желающий с желанной, и всего через миг свет (fiat!латынь: (обрывок из библейского описания первого дня сотворения мира: "да будет ..!") заплеснёт весь мир. И сердце выпрыгнуло слиться с сердцем? Нет, добрый мой читатель. Казалось бы вот-вот, но, увы, нет! Стой! Так нельзя! Мчит бедная девушка в испуге прочь сквозь мрак. Она – невеста тьмы, дочь ночи. Ей не носить под сердцем светозарное дитя дня. Нет, Леопольд! Ни имя, ни воспоминания тебя не утешат. Та юношеская иллюзия твоей силы была отъята у тебя невосполнимо. Нет подле тебя сына от чресл твоих. Некому теперь стать для Леопольда тем, кем Леопольд был для Рудольфа.
Голоса мешаются и тают в клубящейся тиши: это тишина безбрежности пространства: и стремительно, безмолвно проносится душа над сферами, круг за кругом, над поколениями, что отжили своё. Сфера, где серые сумерки вечно падают, никогда не сгущаясь, на бескрайние полыннозелёные пастбища, осенённые своею мглистостью, осыпанные многолетней росою звёзд. Неуклюжей поступью идёт она вслед за матерью – кобылица ведёт свою жеребёнушку. Это сумеречные видения, но с какой пророческой грацией отлиты узкие стройные бедра, жилистая гибкая шея, мягкий смышлёный череп. Они идут мимо, печальные призраки: вот и нет их уже. Ажендат, забвенная земля, прибежище сычей и полуслепых удодов. Нетайма, златого, нет больше. И по дороге, вьющейся поверх туч, подходят они, ропща мятежным громом, призраки животных. Хуух! Хак! Хуух! Параллакс крадётся следом и стегает их скорпионами – пронзающими молниями своих бровей. Лось и як, быки Вашана и Вавилона, мамонты и мастодонты, они идут топоча к ввалившемуся морю, Lacus Mortis.латынь: "мёртвое море"
Зловещее, мстительное, зодиакальное воинство! Они ревут, проходя по тучам, хвостатые и козерогие, хоботатые с бивненосными, львогривые ветвисторогие, тупорылые и ползучие, грызущие, жвачные и толстокожие, в своём безостановочном ревущем множестве, убийцы солнца.
Дальше, к мертвому морю бредут они – испить ненасытно: с жутким прихлёбыванием, от солёного усыпляющего неисчерпаемого потока. А кобылица, могучая, взрастает вновь, увеличась в опустелых небесах, до необъятности самого неба, покуда не нависнет, ширясь, над домом Девы. Узрите чудо метемпсихоза, вот она – вечная девственница, провозвестница дневной звезды, вечно девственная невеста. Это она, Марта, о, утраченная Миллисента, юная, родная, сияющая. Как умиротворённо всходит она сейчас, королева, среди Плеяд в предпоследний предрассветный час, обутая в сандалии яркого золота, покрытая запоной из — как там её? — кисеи! Та реет и обтекает её плоть, порождённую звёздами, взвевая свои потоки: изумрудистые, сапфировые, фиалкового отлива, с гелиотропом, плещущие в потоках холодного межзвёздного ветра, полнясь, свёртываясь, просто кружа, выписывая в небесах таинственные письмена, и вот — после энной мириады метаморфоз символа — он воссиял, Альфа, рубиновый треугольный знак во лбу Тавроса.
вверх-скок