Звук колокольчика прорезал гам несдержанного увеселенья и, пока все гадали в чём дело, явилась мисс Келлан негромко что-то сообщить молодому м-ру Диксону и, кротко поклонившись компании, вышла.
Появление женщины, пусть даже столь быстротечное, вызвало во всех участниках вечеринки прилив скромности, сдержав—так целомудренно и так прекрасно—самых развязных гуляк от юморных выходок, но уход её послужил сигналом к взрыву гаерства.
— Ух, шибанула по мозгам,– сказал Кастелло, молодчик низкого пошиба и уже весьма навеселе,– до чего ж лакомый кусок говядины! Могу поклясться, она назначила тебе свидание. Признавайся, кобель. Небось уж снюхался? Бутончик на мази.
— Безмерно верно,– сказал м-р Линч.– В этом Матерном заведении постельные процедуры идут на всю катушку. Чтоб я лопнул, если доктор О'Бульбуль не лапает тутошних сестриц! Но у меня беспроигрышная ставка, ведь я говорю со слов Китти, а она тут уж семь месяцев медсестрой.
— Ах, Божечки, доктор,– вскричал молодой франт в жёлтом жилете, подделываясь под женские "ахи" и нескромно выкрутасничая телом,– ну, вы умеете подзавести! Какой несносный! Божечки, у меня прям мурашки по телу. Да вы такой же негодник, как миленький отец Секеллизон, знаю я вас!
— Чтоб мне подавиться вот этим горшком,– воскликнул Костелло,– если она не беременна. Я моментально усекаю пузатых дам – стоит только лупнуть глазом.
Однако, молодой хирург поднялся и попросил компанию извинить его уход, поскольку сиделка только что сообщила, что в палате необходимо его присутствие. Благому провидению было угодно положить конец мукам дамы пребывавшей enceinteна французском: "в положении", которая переносила их с похвальной мужественностью и только что произвела на свет крепыша-мальчика.
— Мне остается быть терпимым,– сказал он,– к не имеющим ни ума, чтоб развлекать, ни знаний, чтоб поучать, а способны лишь подвергать нападкам благороднейшую из профессий, величайшую—после служения Божеству—животворящую силу на земле. Скажу без околичностей, возникни надобность я смог бы представить неисчислимые свидетельства благородства её высоких устоев, которыми должна—и это не пустое слово—руководствоваться людская душа. Меня коробит. Как? Чернить личность подобную прекрасной мисс Келлан — светоч её собственного пола и кладезь восхищения для нашего, да ещё в самый знаменательный миг из всех, что выпадают на долю несведущего порожденья праха? Да сгинет и сам помысел! Жутко представить будущность расы, среди которой посеяны столь пакостные плевеллы, что уже даже в доме Рогена не проявляют должного почтения ни к матери, ни девице,– Излив своё негодование, он кратко кивнул присутствующим и направился к дверям.
Раздался общий одобрительный ропот и последовали даже предложения незамедлительно выставить пьянчужку, что и было б—поделом ему!—приведено в исполнение, но он загладил свой проступок заверениями—перемежая их ужасающей божбой (буквально шквал проклятий)—что он такой же добрый сын истиной веры, как и любой из когда-либо дышавших.
— Лопни мои потроха,– заключил он,– в честном сердце Фрэнка Костелло завсегда живы самые тёплые чувства почтения к отцу твоему, и к матери – вот у кого легчайшая была рука на рулет, или ленивый пудинг, таких уже не встретишь, но я всегда их вспоминаю с искренней любовью.
Вернемся, однако же, к м-ру Цвейту, который, с первого момента своего появления, был мишенью довольно нахальных подначек, что, впрочем, он относил на счёт возраста, которому, как говорится, не ведома жалость. Молодые ёрники, чего уж греха таить, не сдерживались в экстравагантных выходках, как дети-переростки: и в бурных прениях позволяли себе немало слов неудобоваримого и не всегда изящного толка: их необузданная божба и шокирующие motsна французском: "словечки" претили разуму своею неразборчивостью: и они не слишком-то блюли рамки общепринятых приличий, хотя запас ядрёного животного духа располагал в их пользу. Однако, высказывание м-ра Костелло прозвучало в совершенно неприемлемом для него ключе, и ему был омерзителен этот негодяй, что смахивал на карнаухую корявомордую тварь, порождённую вне брака и выплюнутую в мир, как тот горбун зубатый, пятками вперед, а удар по черепу плашмя хирургическими щипцами послужил лишь косметической поправкой, сделав малость пригожее, но и после этого один лишь взгляд на его рожу вызывал мысль о недостающем звене в цепи творения, предполагаемого в гипотезе покойного учёного м-ра Дарвина.
И теперь, миновав уж средину отмерянных нам лет и пережив тысячу перемен существования, он—будучи потомком измытаренного племени, да и сам по себе человеком редкой осмотрительности—отдал своему сердцу наказ подавлять любые проявления вздымающейся желчи и сдерживал их с неусыпной осторожностью, храня в груди ту безграничную терпимость, над которой глумятся низкие умы, презирают скорые судьи, а свет находит простительной, но не более того. Для тех же, кто кичится своим остроумием на тему женской хрупкости (привычка ума, с которой он никогда не был в согласии) и для кого было бы слишком много чести числиться достойным наследником традиций надлежащего воспитания, а равно и для тех, кто отбросил всякую пристойность и кому уже не оставалось что терять, имелось у него противоядие опыта, настолько острое, что мигом вынудило бы их наглость подать сигнал к беспорядочному и бесславному отходу. Нет, никаких иных чувств не мог испытывать он по отношению к борзому юнцу, что ни в грош не ставит гримасы пожилых или фырканье строгих, и пусть порою он вкушал (как выражается изысканная фантазия Святого Писателя) от запретного древа, но не утратил при этом человечности в отношении дамы, пребывающей в предопределённых ей состояниях. Итак, делая из слов сиделки вывод о разрешении от бремени, он с немалым, признаться, облегчением осознал, что свершившееся, после стольких тревог и мук столь небывалой продолжительности, вновь засвидетельствовало милость, а вместе с тем и благодатность Верховного Существа.
вверх-скок