великие творения
                   былого

Френсис напомнил Стефену о совместно проведённых годах в школе при ректорстве Конми. Спросил про Глокона, Алцибидеса, Писистратуса. Где-то они теперь? Не знал и тот.

– Ты завёл речь о прошлом и его призраках, – сказал Стефен. – К чему поминать? Призови я их к жизни, не слетятся ли несчастные духи на мой зов через воды Леты?

– Кто так считает?

– Я, Боус Стефаноменос, быколюбивый бард, властитель и даритель их жизней. – С улыбкой к Винсенту, он увенчал свои растрёпанные волосы венком из виноградных листьев.

– Такой ответ и эти листья, – сказал ему Винсент, – станут более заслуженным венцом, когда нечто значительное — намного превосходящее пригоршню легковесных од — сможет назвать твой гений своим родителем. На это уповают все твои доброжелатели. Они желают видеть завершённым задуманный тобою труд. Надеюсь всей душой, что ты не подведёшь их.

– О нет, Винсент, – сказал Лениен, кладя руку на ближайшее к нему плечо, – не бойся. Он не таков, чтоб сделать свою мать сироткой. – Лицо молодого человека омрачилось. Все видели насколько тягостны ему напоминанья о собственном его обещании и недавней утрате.

Он порывался покинуть празднество, но шум голосов сгладил боль. Медден из-за пустого каприза — ради имени жокея — поставил пять драхм на Мантию и – проиграл, Лениен столько же. Он поведал им о скачках. Флаг пал и – ччу! нно! – вскачь, кобыла резко вырывается вперёд, О'Медден в седле. Она вела всю дорогу: сердца всех учащённо бились. Даже Филис не могла сдержать себя. Она махала своим шарфиком и кричала: – Урара! Мантия впереди! – Но на финишной прямой, когда все подтянулись в тесную группу, тёмная лошадка Клочок нагнала, сравнялась, обошла её. Теперь всё было потеряно. Филис умолкла, её глаза обернулись печальными анемонами.

– Юноша, – воскликнула она, – со мной всё кончено. – Но возлюбленный утешил её и принес отсвечивающий золотом поднос с овальными сахаросливами, которые она отведала. Слеза скатилась: но всего одна.

– Ну, и отрывака, – сказал Лениен, – этот В. Лейн. Четыре победы вчера и три сегодня. Кто из жокеев сравнится с ним? Такого посади хоть на верблюда, хоть на бизона – победа в верховом забеге всё так же будет за ним. Но воспримем это как велось у древних: милость к невезучим! Бедняга Мантия! – сказал он с лёгким вздохом. – Она уже не та кобылка, какой была. Никогда — и руку дам на отсечение — не будет уж подобной ей. Право же, сэр, она средь них королева. Помнишь её, Винсент?

– Видел бы ты мою королеву сегодня, – сказал Винсент, – как она блистала юностью, светлость лилии блекла рядом с ней, в её жёлтых туфельках и платьи из муслина, или как там бишь его. Даривший нам свою сень каштан был в цвету – воздух напоён его манящим ароматом и пыльца плавала вокруг нас. А на местах открытых солнцу можно было б запросто испечь дюжину тех булочек с земляничкой, которыми Перипломенос торгует в будке около моста. Но для её зубок там не было ровным счётом ничего, кроме руки, которою я обнимал её, вот эту руку она и покусывала игриво, если я слишком крепко обнимал. На прошлой неделе она пролежала, занемогшая, четыре дня на диване, но сегодня – свободна, весела, смеётся над опасностью. Такою она ещё обворожительней. А её словечки! Дурачилась напропалую и, прямо-таки, понесла, когда мы возлегли вместе. И, тебе на ушко, друг мой, ну-ка, угадай кто повстречался нам, когда мы уходили с поля. Сам Конми! Он шёл вдоль изгороди, читая, полагаю, часослов, а в нём, сомнений нет — письмецо от Гликерии, или от Хлои, чтобы имелось, чем заложить страничку. Прелестница вся так и зарделась в замешательстве, притворно поправляя малый беспорядок в её облачении: сучок вцепился, ибо и деревья от неё без ума. Когда мы разминулись с Конми, она взглянула на своё прелестное эхо в зеркальце, которое с ней неразлучно. Но он был мил. И, мимо проходя, благословил нас.

– Да, боги умеют быть безмерно милостивы, – сказал Лениен. – Если б мне малость повезло с Бассовой кобылой, этот глоток его продукции сейчас мне был бы стократ приятственней. – Он возложил руку на бутыль с вином: Малачи видел это и удержал, показывая на чужака и алую наклейку.

– Полегче, – прошептал Малачи, – блюди друидову тишину. Его душа в странствии. Наверно, пробужденье от видений столь же болезненно, как и рождение на свет. Всякий предмет, на коем сосредоточишь взгляд, может служить вратами, ведущими в эон богов. Не так ли, Стефен?

– Так говорил мне Теософос, – ответил Стефен, – которого, в прошлом бытии, жрецы Египта посвятили в таинства закона кармы. Властители луны, по слову Теософоса, экипаж огненнорыжего корабля с планеты Альфа, не приняли эфирных двойников в лунарной цепи, и тем пришлось воплощаться в рубиновоцветных эго из второго созвездия.

Однако с фактической, впрочем, стороны, абсурдность предположения о его пребывании в подавленном, или в некоем ином, типа гипнотического, состоянии проистекало из крайне мелкотравчатого недопонимания, либо абсолютного абсурда. Индивидуум, чьи визуальные органы в ходе вышеописанного начинали проявлять симптомы оживления, был так же, если не более, сметлив, как и любой иной среди живущих, и кто угодно, предположив обратное, довольно скоро угодил бы пальцем в небо. В предшествовавшие минуты четыре, или около того, он упорно всматривался в определённое количество Басса номер один, разлитого у г.г. Басса и К° в Бартоме-на-Тренте, что среди множества других занимало место, как раз напротив него, чей кричаще алый ярлык явно рассчитывался привлечь внимание кого угодно. Он просто-напросто, вслед за погружением, незадолго перед этим, в размышления о днях своей юности, а также о скачках, припомнил, в такой уж последовательности оно шло (одно за другим), по причинам, о которых ему наверняка уж лучше знать, и те в совершенно ином свете представили происходящее, два или три приватных дельца, из им провёрнутых, и эти двое оставались в них такими же неискушённо небельмесными, как нерождённые младенцы. Постепенно, но всё же взгляды их обоих встретились и, как только ему стало доходить, что тот пытается ему добавить, он импульсивно решил сам себе помочь, и потому схватил стеклянную ёмкость среднего размера, где содержалась упомянутая жидкость, и изрядно её ополовинил, однако всё это с немалой долей внимания, чтоб не перевернуть ни одного из остальных стаканов с выпивкой, переполнявшей весь их стол.