великие творения
                   былого

Но был ли страх юного Бахвала укрощён словами Увещевателя? Нет, ибо грудь его пронзал шип Горечи неподвластной утешениям. Так стало быть он не был тих, подобно одному, ни набожен, подобно другому? Ни таковым, ни другим он не был в той мере, насколько хотел бы быть тем и другим. Но отчего же он не попытался вновь прибегнуть, как в юности своей, к твердыне Святолюбия, служившей опорою ему в младые поры? Уж не различил ли он в жутком громовом раскате голос Божьего Предвещения, иль то было всего лишь—как выразился Увещеватель—грохотаньем Феномена? Внял ли он? Такому не внять невозможно, доколе не перекрыта труба Понимания (чего он не учинил бы), ибо посредством той трубы обозревал он всё сущее в стране Феномена, где в один из дней, и ему предстоит умереть, поскольку он, подобно прочим, тоже являлся преходящим явлением. Выходит, он не согласен был умереть и исчезнуть, как прочие? Никоим образом, и потому средоточием всех его устремлений было свершить наивозможно большее числа явлений, которые мужчины вершат с женщинами, следуя предписанию Феномена по книге Закона. Так, значит, ему неведома была страна именуемая Уверуй-в-Меня, что подлежала царю Бесподобному, пребывая там, где нет ни смерти, ни рождения, ни женолюбства, ни материнства, куда приидут все, кто верует? Разумеется, Боголюбивый твердил ему о той земле, и Благочестивый указывал ему путь туда, но случилось так, что на пути он оступился с некоей шлюхой (прельщающей взор наружности), по имени (с её слов) Пташка-в-Руке, она-то и сманила его своей лестью насторону с пути праведного, заговорив к нему таким образом: - Эй, красавчик! не проходи мимо, я покажу тебе славное местечко!— и, стелясь пред ним столь ласкающе, она вовлекла его в свой грот прозываемый Двое-в-Кустике, а более высокоучёные именуют его Плотским Совокуплением.

И именно это было пределом желаний любого из сборища засевших в Обители Материнства, и когда им встречалась эта шлюха – Пташка-в-Руке (что пособничала всем мерзостным заразам, чудищам и пакостному бесу), они выскребали свое достояние до последнего гроша и отправлялись к ней, и познавали её. Относительно канонов Уверуй-в-Меня они, как один, твердили, что это всего лишь понятие и ничего более и нет никакой возможности его осмыслить, ибо, во-первых, Двое-в-Кустике, куда она их сманивала, был весьма премиленький грот с четырьмя подушками, а поверх них четыре билетика с вытиснутыми на них словами: Спиночёс, и Наоборотка, и Глиномес, и Щечка-к-Ложке; а, во-вторых, они ничуть не опасались грязной заразы – Всегноя, и чудищ мерзких, ибо Презерватив давал им прочный щит, бычьекишочный, а в-третьих, для них даже и угроза Отпрыска пресекалась мерзопакостным бесом, благодаря всё тому же щиту, именуемому ещё Дитегубец. Так что, все они отдавались своей слепой похоти, м-р Шутник и м-р Иногда Набожный, м-р Обезьян Винохлёб, м-р Лже-Рыцарь, м-р Элегантный Диксон, Юный Бахвал и м-р Осмотрительный Увещеватель. А между тем, О сборище порочных, как глубоко вы обманулись, ибо то было-таки гласом Господа и Он, преисполнясь наигорчайшим гневом, скоро уж вознесёт руку Свою и выплеснет их души – за гнусность их, и за выпрыски мимо, чинимые ими вопреки Его слову, кое плодиться и размножаться пламенно призывает.

Итак, в четверг, шестнадцатого июня, Патк. Дигнам скоропостижно уложен в глину, от апоплексии, и, после томящей суши, сподобил Господь – подождило; баржевики, приводящие свои суда по воде за пятьдесят миль, или того около, с грузом торфа, говорили, что посевы не прорастут, поля иссыхают, болота шибко поблекли и завонялись, да и торфяники также, аж дышать тяжко. Всходы овсюга посохли на корню, без капли воды; никто и не упомнит, когда ещё бывала столь затяжная сушь. Бутоны роз покоричневели и взялись пупырьями, на холмах – ничегошеньки, кроме иссохшего тростника да хвороста, что займётся от первой же искры. В миру все толкуют, а уж им-то ведомо, что ущерб от великого ветродуя, в феврале минувшего года, и то – мелочь, рядом с эдакой засухой. Но потихоньку да, как говориться, полегоньку, с заходом солнца поднялся западный ветер и ближе к ночи громадные, набухшие облака надвинулись, и те, кто понимает в погоде, всё поглядывали на них, где сперва поигрывали зарницы, а затем, часов после десяти, загромыхало—да уж так-то протяжно!—и все мигом – врассыпную, скорее по домам от проливного дождя; мужчины, покрывая своисоломенные шляпы клочком каким-либо, или хоть даже платком, а женский род улепётывал, подхватив подола, шибчее ливня. По Эми-Плейс, Беггот-Стрит, Дюкс-Лейн, оттуда через Марион-Грин вдоль по Холлиз-Стрит—где перед тем сухо было до костяной твердости—потоком хлынула вода, а ни дрожек, ни экипажа, ни фиакра и близко не видать, но, правда, уж не громыхало после того, первого, раската. Через дорогу напротив от двери высок. досточт. м-ра Фицгиббона, судьи (что засиделся с м-ром Хили в парке колледжа), Хват Малиган, джентльмен по всем статьям, ступив за двери от м-ра Моора, писателя (что допреж был папистом, но нынче, как толкуют люди, добрый стал Вильямит), столкнулся с Алек. Беноном, в коротком сюртуке (они ныне продаются, вместе с бальными нарядами, на Килдар-Грин), только что из Малингарского дилижанса, где его кузену и брату Мака М-на торчать ещё почти что месяц, до дня св. Свитина, и первый же вопрос: что за дела, скажи на милость, у него тут, а тот ему: домой-де, ну, а он? – в Эндрю Рогеновскую, поторчать и раздавить винишка чашку, по его выражению, а этого так и подмывает рассказать ему про шалую тёлку, дородную для её возраста и с говядами до пят, а тут, при всём при этом, дождь льёт, аж хлещет, и вот они, оба-два – прямиком в Рогенову. А там Леоп. Цвейт, из Крофордова журнала, уютно засиделся со сворой отрывак, парни – только дай: Диксон младший, школяр из моей Леди Милосердия, Вин. Линч, хлопец шотландской закваски, Билл Медден, Т. Лениен, крепко взгрустнувший из-за скаковой лошади, которой он доверился, и Стефен Д. Что до Леоп. Цвейта, так он там оказался из-за навалившейся было истомы, но теперь ему попустило, а накануне ночью снилась ему чушь какая-то, будто хозяюшка его, Молл, в красных тапках да в турецких, зачем-то, штанах, а это, по мысли тех, кто в курсе что к чему, означает перемену; мадам Пурфо в заведении ж, по случаю своей брюхатости, мается, горемыка, на кушетке – два дня уж, как ей вышел срок, акушерки стараются во всю, но та никак не разродится и ей ужо аж муторно от одного вида миски рисового отвара, что секундально осушает нутро, и дышит до того уж тяжко, не так, как должно, однако, крепкий должно быть бычочек, что так-то там толкается, но, говорят, Бог скоро даст ей разрешиться. Это она девятого родит, слыхал я, а на Пречистую отошёл её младшенький, которому было ровно годик, и, вместе с ещё тремя, что померли в грудном возрасте, вписан он красивыми буковками в королевскую библию. Муженьку-то её за пятьдесят и он методист, но принимает Святое причастие, а каждую погожую субботу его увидишь с парой сыновей за Баллокской гаванью – забрасывает спиннинг на всплеск, или в пруду заводит невод за плотичкой и окунем, и увесистую налавливает сумку, говорили мне.