великие творения
                   былого

Вход затенился возникшей там фигурой.

– Молоко, сэр.

– Входите, мэм, – сказал Малиган. – Кинч, достань бидон.

Старуха прошла вперёд и встала у Стефена под боком.

– Прекрасное нынче утро, сэр, – сказала она. – Слава Богу.

– Кому? – переспросил Малиган, взглядывая на неё. – А, ну, конечно.

Стефен отошёл и взял молочный бидон из шкафчика.

– Жители острова, – вполголоса заметил Хейнсу Малиган, – любят поминать коллекционера обрезков крайней плоти.

– Сколько, сэр? – спросила старуха.

– Кварту, – отозвался Стефен.

Он смотрел, как она наполняет мерку и переливает в бидон густое белое молоко, не своё. Старые высохшие титьки. Она наполнила ещё мерку и добавочку. Древней и сокровенной пришла она из утреннего мира, возможно, посланницей. Зачёрпывая, она нахваливала молочко. На раcсвете крючится подле смирной коровушки в косматом поле – ведьма на грузде – упругие струйки бьют из доек под сноровистыми пальцами в морщинах. Вокруг, в шелковистой росе, помукивает привыкшая к ней скотина. Шёлк на бурёнках и на старушке-вековушке, как говаривали в старину. Ходячая развалина, низменная форма кого-нибудь из беcсмертных, прислуживает пришлому завоевателю и своему бесшабашному изменнику; их общая кикимора-царица, посланница сокровенного утра. Пособить или упрекнуть – неведомо, но он презрел заискивать.

– Очень хорошее, мэм, – сказал Хват Малиган, разливая молоко по чашкам.

– Да, вы ж попробуйте, сэр.

Он отпил по её уговору.

– Нам всем бы жить на такой прекрасной пище, – сказал он ей чуть громковато, – тогда бы не были страной гнилых утроб и порченых зубов. Живём в болоте, жрём что подешевле, а улицы вымощены пылью, конским навозом, да плевками чахоточных.

– Вы студент медицины, сэр?

– Да, – ответил Хват Малиган.

Стефен слушал с безмолвным презрением. Она склоняет свои седины пред всяким горлопаном, её костоправ, её лекарь; меня в упор не замечает. Пред голосом, что исповедует её и смажет елеем перед могилой всё, что осталось от неё, но её женское нечистое лоно, людская плоть, однако же не по подобию Божьему, собственность змия. А вот ещё один горлопан вынудил её молчать, блуждая неувереным взглядом.

– Понимаете, о чём он? – спросил её Стефен.

– Это вы, сэр, по-французски? – сказала старуха Хейнсу.

Тот разразился новой речью, подлинней, поуверенней.

– Это он по-ирландски, – пояснил Хват Малиган. – Или ирландский с вами не катит?

– Так и знала, что ирландский, – ответила она. – Вы, должно, с запада, сэр?

– Я – англичанин, – ответил Хейнc.

– Он англичанин, – сказал Хват Малиган, – и считает, что мы в Ирландии мы обязаны говорить по-ирландски.

– Конечно, должны, – сказала старуха, – просто стыд, что сама-то я не знаю. А кто поученей говорили мне, уж такой, мол, замечательный язык.

– Замечательный, не то слово, – подхватил Хват Малиган. – Чудесный полностью. Подлей-ка нам ещё чаю, Кинч. Выпьете чашечку, мэм?

– Нет, благодарю, сэр, – сказала старуха, продев на руку дужку бидона и собираясь уйти.

Хейнc спросил у неё:

– Счёт при ваc? Пора бы и расплатиться, не так ли, Малиган?

Стефен наполнил три чашки.

– Счёт, сэр? – сказала она, останавливаясь. – Что ж, семь раз по пинте за два пенса это, семижды два, будет шиллинг и два пенса, да ещё эти три утра по кварте за четыре пенса будет шиллинг, да шиллинг и два, выходит два шиллинга и два пенса, сэр.