— Подумать только! Ты вынужден побираться у этих свиней. Только я один знаю чего ты на самом деле стоишь. Ну, так доверься мне. Чем я тебе не таков? Из-за Хейнса? Пусть только попробует шуметь – кликну Сеймура; устроим трёпку похлеще, чем Кливу Кемторпу.
Гики богатеньких юнцов на квартире у Клива Кемторпа. Бледнолицые: хватаются за бока, валятся друг на дружку, ой, лопну! Уж ты ей как-нибудь помягче, Обри! Я кончусь! Плеща в воздухе располосованной на ленты рубахой, мечется один, скачет вокруг стола в упавших до пят брюках, а следом – Эйде из Магдейлена c портновскими ножницами. Перепуганное телячье лицо в позолоте из мармелада. Зачем отчикивать? Ну, что за шутки? Крики из распахнутого окна распугивают вечер в сквере. Глухой садовник в фартуке, с лицом как маска Мэтью Арнольда, трещит косилкой по угрюмому газону, пристально следя за пляшущими клочьями срезанного травостоя.
Храм... Обновление язычества... Пуповина.
— Да пусть остаётся,– сказал Стефен.– Днём он, вроде, нормальный.
— Тогда в чём дело?– взвился Хват Малиган.– Выкашливай! Я ведь c тобой начистоту. Так что тебе не так?
Они остановились лицом к округлому мыcу Брей-Хед, что покоился на воде как рыло спящего кита. Стефен тихо высвободил свою руку.
— Сказать?– спросил он.
— Да! В чём дело? Я ничего такого не упомню.
Он не сводил глаз с лица Стефена. Ветерок пробежал у его лба, мягко взвеял светлые нечёсанные волосы, всколыхнул серебристую рябь тревоги в его глазах.
Стесняясь звука собственного голоса, Стефен проговорил:
— Помнишь, как я первый раз пришёл к вам после смерти матери?
Хват Малиган враз нахмурился и зачастил:
— Что? Где? Не помню такого. У меня память только на мысли и ощущения. Ну, а дальше? Ради Бога, что случилось-то?
— Ты заваривал чай,– продолжил Стефен,– и вышел за кипятком. Твоя мать и кто-то ещё покидали гостиную. Она спросила кто это у тебя.
— Да? И что я ответил? Не помню.
— Ты сказал: «А, это всего лишь Дедалуc, чья мать околела».
Румянец, делая его моложе и привлекательней, залил щеки Малигана.
— Да? Так прямо и сказал? А что тут такого?– Он нервно стряхнул своё замешательство.
— Да и что такое смерть,– спросил он,– твоей матери, или даже твоя, а хотя б и моя? Ты увидал лишь одну – когда умирала твоя мать. А я насмотрелся, как они каждый загинаются, а потом потрошу их в морге. Сдыхают, как и все животные. Всё это ни хрена не значит. Ты вон упёрся, не встал на колени помолиться за собственную мать, как она просила, испуская последний вздох. А почему? Всё – твоя проклятая иезуитская закваска, только сидит она в тебе вверх ногами. А для меня, всё это смех и скотство. Мозговые доли не функционируют. Врача зовёт "сэр Питер Тизл" и собирает c одеяла букетик лютиков. Так нет же, ты ублажай её пока не окочурится. Тебе начхать на предсмертную просьбу матери, а на меня дуешься, что я не вою как наёмный плакальщик. Чушь! Допустим, я так и сказал. Но без намерения оскорбить память твоей матери.
— Об оскорблении матери и речи нет.
— Тогда о чём ты?
— Об оскорблении мне,– ответил Стефен.
Хват Малиган крутнулся на каблуках.
— Ну, ты невозможен!– воскликнул он и резко зашагал по кругу вдоль парапета.
Стефен остался где был, уставясь на мыс за гладью залива. И море и суша подёрнулись дымкой. Пульc бился в глазных яблоках, застилая взор, он чувствовал как пылают его щёки.
вверх-скок