– Подумать только! Ты вынужден побираться у этих свиней. Только мне одному известно, чего ты стоишь на самом деле. Ну, так доверься мне. Чем я не такой тебе? Из-за Хейнса? Пусть только попробует шуметь – кликну Сеймура; получит трёпки похлеще Клива Кемторпа.
Гики богатеньких юнцов на дому Клива Кемторпа. Бледнолицые: хватаются за бока, валятся друг на дружку, ой, кончусь! Уж ты ей как-нибудь помягче, Обри! Я лопну! Плеща в воздухе располосованной на ленты рубахой, мечется один, скачет вокруг стола в упавших до пят брюках, а следом – Эйде из Магдейлена c портновскими ножницами. Испуганное телячье лицо в позолоте из мармелада. Зачем отчикивать? Ну, что за шутки? Гвалт из окна нараспашку распугивают вечер в сквере. Глухой садовник в фартуке, с лицом как маска Мэтью Арнольда, трещит косилкой по угрюмому газону, пристально глядя на пляску клочьев срезанного травостоя.
Храм… Обновление язычества… Пуповина.
– Да пусть остаётся, – сказал Стефен. – Днём он вроде нормальный.
– Тогда в чём дело? – взвился Хват Малиган. – Выкашливай! Я ведь c тобой начистоту. И что же тебе не так?
Они остановились лицом к округлому мыcу Брей-Хед, покоющемуся на воде как рыло спящего кита. Стефен тихо высвободил свою руку.
– Сказать? – спросил он.
– Да! В чём дело? Я ничего такого не упомню.
Он не сводил глаз с лица Стефена. Ветерок пробежал у его лба, мягко взвеял светлые нечёсанные волосы, всколыхнул серебристую рябь тревоги в глазах.
Стыдясь звучания собственного голоса, Стефен проговорил:
– Помнишь, как я первый раз пришёл к вам после смерти матери?
Хват Малиган сразу же нахмурился и зачастил:
– Что? Где? Не помню такого. У меня память только на мысли и ощущения. Ну, а дальше? Ради Бога, случилось-то что?
– Ты заваривал чай, – продолжил Стефен, – и вышел за кипятком. Твоя мать и кто-то ещё покидали гостиную. Она спросила кто это у тебя.
– Да? И что я ответил? Не помню.
– Ты сказал: «А, это всего лишь Дедалуc, у которого мать околела».
Румянец, делая его моложе и привлекательней, залил щеки Малигана.
– Да? Так прямо и сказал? А что тут такого? – Он нервно стряхнул своё замешательство.
– Да и что такое, – спросил он, – смерть матери твоей, или твоя, а хотя и моя даже? Ты видел всего одну – когда умирала твоя мать. А я насмотрелся, как все они отходят, а потом потрошу их в морге. Сдыхают, как и все животные. Всё это ни хрена не значит. Ты вон упёрся, не встал на колени помолиться за собственную мать, как ни просила при последнем издыхании. А почему? Всё – твоя проклятая иезуитская закваска, только сидит она в тебе вверх ногами. А для меня, всё это смех и скотство. Мозговые доли не функционируют. Врача называет «сэр Питер Тизл», и собирает c одеяла лютики-цветочки. Так нет, ты должен ублажать её пока не окочурится. Сам-то начхал на предсмертную просьбу матери, а на меня дуешься, что я не завожу вой, как наёмный плакальщик. Чушь! Допустим, я сказал такое. Но без намерения оскорбить память твоей матери.
– Никто не говорит об оскорблении матери.
– Тогда о чём речь?
– Об оскорблении мне, – ответил Стефен.
Хват Малиган крутнулся на каблуках.
– Ну, ты невозможен! – воскликнул он и резко зашагал по кругу вдоль парапета.
Стефен оставался на месте, уставясь на мыс по ту сторону водной глади залива. И море и суша подёрнулись дымкой. Пульc бился в глазных яблоках, застил взгляд, он чувствовал прилив жара к щекам.
вверх-скок