Чтобы удержать Иру, мою Иру, чтобы она оставалась моей и только моей, я ступил на путь праведный. Начал жить правильной жизнью.
(..в газетных киосках не продают кодексов правильности, потому что они никому не нужны. Каждому и без кодексов известно, когда он правильно поступил, когда нет. Даже если твоя неправильность подпёрта тоннами оправданий, обоснований, а хоть и писаным законом, и все вокруг тебя упорно нахваливают: –«Ай, молодец! Так и надо!», ты всё равно знаешь, про себя, что так совсем не надо было, так нехорошо, и будешь прав, потому что самого себя не обмануть – уж тебе-то известно, что правильно, а что нет.
Их хор пустых похвал утихнет и они разойдутся кто куда, а тебе жить дальше, через отвращение к самому себе и бесполезные попытки отделаться от угрызений или, может быть, глушить их в ещё более мерзких, но достохвальных неправильностях...
Сказать по чести, моё стремление к правильности основывалось на личном интересе: если я всё делаю правильно, то и в отношении меня не может случится неправильного, это было бы слишком подло. Вот на что я рассчитывал. Эту тайную надежду я даже и не пытался тогда определять словами, а только лишь старался—что есть мочи—всё и всегда делать правильно...)
И поэтому каменщику Петру Лысуну требовалось на 2-3 часа меньше, чтобы поставить стены санузла. Нет деревянных закладных? А тебе оно нада? Плюнь и – клади стенку дальше. Плотники, когда придут дверь вставлять, чего-нибудь схимичат.
Перегородка положена с «пузом»? Ну и шо? Скажи «поедят!» и оставь как есть. Придут штукатуры решат вопрос накидом грязи потолще.
Но это неправильно. И потому моей специализацией в бригаде были гипсовые перегородки, а у Петра санузлы. Хотя это не догма и всегда случаются моменты для общих «гоним-гоним!» и вынужденных рокировок.
Да, на то, чтоб всё делать правильно, уходит больше времени, но это ещё не всё, потому что ступив на путь праведности, уже не можешь ограничиться пределами текущей жизни, тебя уже тянет исправлять неправильности совершённые в жизни прошлой, и тут уж без покаяния не обойтись...
Когда я пришёл в Общагу института, бывший первокурсник Сергей из Яблунивки уже доучивался на четвёртом и всё ещё жил в 72-й. Я вернул ему увесистый English-Russian Dictionary под редакцией В. К. Мюллера.
– Хо-хо! А это откуда?
– Я у тебя украл.
После краткого замешательства, все присутствующие в комнате расхохотались, невольно поучаствовал и я.
(...что тут смешного? В своём рассказе Jane, Моэм поясняет, что нет ничего смешнее правды…)
А вот в библиотеке Клуба КПВРЗ никто не засмеялся, когда я вернул пару книг украденных оттуда и признался, что ещё одной не хватает, я очень сожалею и готов возместить. Извините. Они оприходовали неучтённо исчезавшие, от компенсации отказались и даже не аннулировали мой формуляр.
Спустя две недели, отец начал мне выговаривать, что я веду себя как будто не того. Он отставил указательный из кулака и ожесточённо посверлил воздух возле своего правого виска.
Я перевёл жест на феню Святого Писания: –«Пойдите и возьмите Его, ибо Он не в себе».
– И опять херню сморозил! Заучился! Тебя за этим в институт посылали?
Тогда я понизил планку и перешёл на Украинский фольклор: –«А когда батькова хата згорить, где воробьям ночувати?»
К сожалению, эта довольно известная притча не входила в багаж воспитателя. (Следующие полмесяца, или около того, пара коробков со спичками, что всегда валялись наготове возле плитки газового баллона на веранде, куда-то запропастились. Но потом всё устаканилось и вернулось на круги своя).
– Мне перед людьми стыдно! Ты в трамвай зашёл и – застыл как статуя, в окно уставился.
– Так мне что? Вдоль вагона чечётку бить?
– Нет! Просто будь как всё – «привет!—здорово!—как дела?». Не будь ты отщепенцем!
И тут по Центральному Телевидению в программе Время показали работника Центральной Библиотеки им. Ленина в Москве, который пришёл с повинной, что на протяжении нескольких лет выносил ценные издания из архивного отдела под серым халатом своей рабочей формы. Я понял, что не один каюсь в неправильностях прошлой жизни. Ну а его-то что довело до праведничества?
– Шубовидная форма шизофрении.
Неожиданно войдя на кухню, я услыхал как мой отец оглашает матери диагноз Тамары на 4-м километре под Черниговом, который, скорей всего, дошёл к нему через посредничество Иры...
Однако впоследствии, Ичнянский колдун, после пары визитов туда моей сестры Наташи, сказал, что дело сделано и я в порядке. Иру это обрадовало, но меня нет. Жизнь поскучнела. Затих мощный гул потока сознания, в котором приходилось выбрать правильную струю, как тем плотогонам, что спускают свои плоты по кипящим пеной рекам Карпат. Меня окружила гладкая заводь. Я всё ещё мог видеть прорывы невозможного в мир повседневности—где все, такие же как все—но видел уже как бы через ту пыльную решётку из романа Булгакова, которая отменяет пиратские бригантины среди неведомых морей. Пропал накáл и полнокровное биение сопричастности.
(...одно дело в натуре гнать плот через пороги, втискивая ступни ног в брёвна, что прядают в безумной пляске вопреки всем ритмам, и совсем другой коленкор, если в любой момент можешь кликнуть кнопку ПАУЗА и заморозить всё, пока пивасика хлебнёшь...)
– Верните мне мою шизофрению!– с искренней грустью я попросил Наташу, но было поздно...
В Нежине, на перроне возле угла вокзала, где круглые двуличные часы выносились железной штангой подальше от оштукатуренной стены, Ира и я ждали электричку в Конотоп. На ней была жёлтая кофта на три-четверти и день вокруг тоже был солнечный, хороший летний день. Ира улыбнулась мне и сказала: –«Когда я стану плохой, ты меня такую помни, как сейчас, когда люблю тебя».
– Что ты мелешь? Ты не можешь стать плохой!
– Не спорь. Я знаю.
– Как ты можешь знать?
– Знаю. Я – ведьма.
Глаза её погрустнели и неприметно лёгкая косинка вкралась в них. Совсем лёгонькая, как моя разочарованность, ведь я когда-то думал, что она влюблённый дьявол, как в книге, которую я украл для Новоселицкого.
– Не переживай,– сказал я,– я ведь тоже ведьмак.
Хотя какой из меня ведьмак? Самое большее полусонный чернокнижник… К этой мысли меня подвела чёрная обложка Феноменологии Духа Гегеля, которую я купил в Одессе и читал в вагончике нашей бригады во время обеденных перерывов.
Ну ладно, «читал» – слишком громко сказано. Больше одной страницы в перерыв, осилить я не мог и неизбежно засыпал… Вот мне интересно, сам переводчик понимал что он там выдаёт или переводил «недоумевающим умом»?
В том книжном магазине в Одессе, её мне не хотели продавать. Две продавщицы переглядывались, тянули время. В тот момент, причина замешательства была предельно ясной, они ведь ждали, что за книгой в грубом чёрном переплёте придёт более подходящий чернокнижник, но теперь я даже и не знаю, что подумать… Какая разница кто покупает что в мире, где каждый, как все? Да я вас умоляю, лишь бы план продаж выполнялся.
Гегеля я держал в шкафчике. В вагончике нашей бригады они без замков, но из шкафчиков никогда ничего не пропадало. Ну кроме дипломного значка и книжки какого-то Московского литератора с бубенчиком (динь-динь!).
Я ту херню читал просто из чувства долга, поскольку взята из из серванта тёщи, но на полпути меня спасли. И тогда я принёс Феноменологию Духа, ну в виде эксперимента, проверить, может и эту унесут. Так хер там! Пришлось дочитывать до самого конца. А в конце оказалось, что Гегель её вовсе не писал, а это какой-то Розенкранц конспектировал лекции философа. Потом он публиковал свои записи, чтобы их потом перевели на Русский, чтобы мне слаще спалось в вагончике нашей бригады. Вот и спасибоньки!
(...порою задаю себе вопрос, ну а сам лектор понимал о чём он ващще? Или просто нашёл заковыристый способ зарабатывать на жизнь жонглированием «вещью-в-себе», «вещью-при-себе» и прочими вещами в фривольных позах?...)
Но один абзац я понял досконально, это где Георгий Георгиевич дискурсивно показывает, что Немецкому каменщику для выполнения дневной нормы нужно съесть фунт хлеба и полфунта ветчины, тогда как Французский её же выполняет пообедав гроздью винограда, ещё и песни распевает, пока кельмой звякает.
вверх-скок