СМП-615 базировался в Конотопе, но имел филиалы и в разных других местах: пара грузчиков в Киеве, строительная бригада с автокраном в Бахмаче, трактор Беларусь с бригадой на станции Ворожба… Вспоминается случай прораба из Бахмача. Там закончили какой-то строительный объект и бульдозер, одолженный в других организациях райцентра, делал зачистку – равнял прилегающую площадь. Прораб заметил, что груда земли вот-вот засыплет бракованную плиту перекрытия, что завалялась после завершения строительных работ. Так он перебросил плиту во двор какого-то соседа или, возможно, родственника для покрытия ямы земляного погреба. Объект благополучно сдали, а какая-то шестёрка заложил прораба – расхищение социалистической собственности.
В ходе разбирательства, у меня был всего один вопрос к обвиняемому: –«Что стало бы с той дефективно-треснувшей плитой, если б не перекрыла земляной погреб?»
Он недовольно пожал плечами:
– Похоронили бы под грунтом. Что ж ещё?
Я потребовал объявить прорабу общественную благодарность за его вклад в подъём общего благосостояния Советского народа. Неважно, кто чей родственник, ведь все мы – единая семья.
Но монотонность – закон жизни судебных инстанций, и это предложение прокатили на вороных… На следующем отчётно-выборном собрании профсоюза, никто и не заикнулся с мой кандидатурой для Товарищеского Суда. Как будто у меня в жизни не было этого ё… ну, то есть... ой?… да! точно!. Ой, как честно отработанного диплома...
~ ~ ~
Когда тебе исполнился год, ты приезжала в Конотоп. Правда, совсем ненадолго, на неделю-две. В то лето зачастили грозы. После одной из них, я вывез тебя на прогулку в коляске. Моя мать и Ира долго были против, но мне не хотелось сидеть дома и ждать следующего ливня. Наконец, Ира позволила и они легли спать дальше, потому что в дождь всегда на сон тянет.
Нам пришлось объезжать множество больших луж на дороге, но всё равно мы с тобой дали круг чуть ли не по всему пустому мокрому Посёлку – от конечной трамвая до Богдана Хмельницкого и обратно по Профессийной. Ты была тепло одета и спала под поднятым верхом и застёгнутым фартуком коляски. Только уже в конце Профессийной, когда с обода переднего колеса соскочило кольцо резины, ты проснулась, села и ухватила кольцо, которое я положил поверх застёгнутого фартука. Ты ухватила его обеими руками, как рулевое колесо, но я отобрал у тебя эту мокрую резину. Ты немного похныкала и успокоилась, но спать больше не стала. Декабристов была уже совсем близко и мы доехали туда на паре задних колёс…
Кстати, твой дед Коля так и не научился выговаривать слово «коляска», и твою он упорно называл тележкой. Такой вот языковой стереотип впечатался в гены Рязанских крестьян, ведь коляски это барский транспорт, а наши телегами обходились…
Потом погода разгулялась и через пару дней я вывез тебя в поле, недалеко от конечной трамвая. Там я вынул тебя из из твоего транспортного средства и поставил на зелёную траву. Ты ещё не очень крепко стояла на ножках и нашла опору в шатком бортике.
Я лёг рядом в траву. Зелёное поле уходило вверх, в синее небо, и над ним пели жаворонки. Громко. Звонко. Ты стояла, пока на твоих колготках не проступило влажное пятно. Пришлось увозить тебя домой, потому что до появления памперсов в продаже оставалось ждать ещё двенадцать лет…
В другой раз, я взял запасные колготки и повёз тебя на Шаповаловский пруд, куда мы с Кубой гоняли на великах. Там недалеко, всего-то километров пять. Ты всю дорогу спала… В Шаповаловке пруд довольно большой. Я поставил коляску на отлогий песчаный берег, чтобы посмотреть твою реакцию на незнакомый мир. Ты ещё не знала, что такое пруд. Это как первый выход из космического корабля на неизвестную планету.
Ты проснулась и села перед чем-то, что никогда ещё в жизни не видела. Я стоял позади поднятого верха, чтобы не вмешиваться в первое впечатление… Ты повернулась влево—видна была лишь ширь пруда подёрнутая мелкой рябью; направо тоже оказалась непонятная, невиданная за всю твою жизнь субстанция—и разревелась. . Ну ещё бы! Проснуться неизвестно где, к тому же в одиночестве. Мне пришлось показаться и успокоить тебя, перед стартом обратно...
Бельевая верёвка с уже высохшей стиркой протянулась от калитки Декабристов 13 и до крыльца. По пути, она проходила над тобой, сидящей в коляске. Мать моя стояла рядом и собирала в таз сухие вещи. Вдруг ты ухватилась за что-то висящее над головой, поднялась и встала на дно коляски во весь свой рост. Моя мать сказала мне убрать ребёнка, а ты как бы в ответ вскинула обе руки кверху, будто в танце, словно говорила «смотри, какая я большая! делаю, что сама хочу!»
И тут в глазах моей матери промелькнуло что-то настолько тёмное и жуткое, что я инстинктивно отдёрнул тебя. Вернее, я дёрнул ручку коляски и тем самым выдернул дно у тебя из-под ног. Ты кувыркнулась из коляски на землю. Хорошо, что на рыхлую, хорошо, что удачно – ровно на спину.
Я тут же подхватил тебя, орущую во всё горло, но Ира уже неслась из сада пантерьими прыжками – колотить кулаками мою голову и плечи, потому что руки у меня были заняты тобой…
Электричка, что увозила тебя в Нежин оказалась битком, плотная масса людей стояла даже в проходах между сиденьями, до самых окон вагона... Когда я выносил твой пластмассовый горшок с крышкой в тамбурный туалет, пришлось держать его над головой как поднос официанта в переполненном трактире...
(...в моей памяти есть два набора картинок, которые легко вызвать и рассмотреть в деталях. Первый – это апокалиптическая коллекция, там полно ревущей тьмы, мятущейся толпы, холодного ужаса.
Второй рассматривать приятно, но картинки оставляют томление по несбыточному или несбывшемуся. Как та, увиденная в распахнутую дверь автобуса, что притормозил повыше Вапнярки, где бетонный столбик с голубой жестянкой 379, а рядом просёлок тянется вверх меж тесных берегов из высоких колосьев и незнакомый пацан лет десяти прощально вскинул руку «пока!», и ветер встрепенул его вихры пшеничного цвета.
Хочу сказать, все слайды, на которых ты, у меня во втором наборе...)
~ ~ ~
По возвращении из Одессы, я жил в постоянной агонии страха перед тем, что неизбежно должно произойти, а может быть уже и случилось. Страх сопровождался муками ревности не к кому-то конкретно, а к тому, что отнимет у меня мою Иру. Этот страх и муки я скрывал, как нечто постыдное, но они оставались при мне неизбывно.
Мне легчало лишь, когда Ира находилась рядом или когда я пахал на стройке, или переводил очередной рассказ. Но и в таких случаях сокрушающая тревога, которая давила меня постоянно, не исчезала совершенно, а только отступала на второй план. Физическая боль милосерднее – области мозга, куда направлены её сигналы, через какое-то время отключатся совсем и боль уже не доходит.
Я не пытался облегчить своё положение. Прежде всего потому, что не был обучен анализировать и составлять планы на дальнейшее, я так и живу, не жалуясь где болит, молча снося нестерпимое. А во-вторых, альтернатива этой пытке не уступала ей своей жутью…
Нашу бригаду перебросили на остановку электрички «Присеймовье» возле моста через Сейм строить двухквартирный домик для обходчиков и их семей. Полмесяца мы трудились там…
В какой-то из перерывов на обед, я расстелил спецовку на траве и лёг рядом с иссушенной солнцем тропой, но и частые трещины не могли остановить суету дорожного движения муравьёв. Чтобы скоротать время перерывов, у меня имелся Всесвiт, который я получал по подписке: толстый ежемесячник, где печатались переводы на Украинский из мировой литературы всех времён и народов. Скоро чтение мне надоело и я опустил голову на страницу раскрытого журнала.
Шёл солнечный день заполненный до краёв деловитой летней жизнью. Муравьи волочили всякую всячину по растресканной тропке. Высокая трава покачивалась от редких порывов приятно холодящего ветерка и по ней трепетала резная тень листвы растущих из неё кустов и деревьев. Жаркий воздух гудел от непрестанного жужжания пчёл, слепней, ос и просто мух.
Время от времени ветерок лениво приподымал страницу рядом с той, на которой лежала моя голова, и тогда всё вокруг застилалось белизной с размытыми пятнами букв поднесённых к зрачку слишком близко. За вздыбленной страницей уже не видны были быки моста через реку с пустынным длинным островком песка намытого под ними бурлящим течением. И одинокий рыбак с длинной удочкой на краю островка тоже пропадал за белой запоной.
Потом страница опадала и оказывалось, что рыбак уже зашёл в течение по щиколотки своих резиновых сапог. Леска вдруг напряглась, согнула хлыст удочки и из бурной ряби струй он выхватил трепещущий блеск рыбы. Снял и бросил добычу зá спину, где та продолжила биться на пустом песке. Он наживил крючок, снова забросил в реку и, следя на поплавком, не замечал речную чайку, которая бочком подкрадывалась по песку к биенью рыбы. Схватив добычу, птица взвилась.
Рыбак не видел этого, как не увидел и того, что со стороны моста на чайку спикировала другая такая же. Они сшиблись в ближнем воздушном бою, а рыбина упала с пятиметровой высоты обратно в реку. Рыбак ничего не заметил, он упорно следил за поплавком.
Всё разворачивалось лишь для одного зрителя, но меня ничто не трогало; я даже не придерживал страницу, чтоб не мешала досмотреть. Я смотрел и видел, что всё это – Ничто. Вся эта бурлящая, полная событий, борьбы и перемен жизнь – всего лишь серия картинок поверх Ничего. Я смотрел, а мог не смотреть, и ничего Ничего не меняло. Всё утопало в Ничего. Даже всегдашняя боль отступила, её затопило Ничего, от которого мне ничего не надо.
Я лежал, как тот вытянутый островок, вокруг которого журчит и плещет течение жизни, но он знает, что всё это одно и то же сплошное Ничего. Это очень страшное знание. Как жить с таким? Как жить, когда ничего не хочешь и ничего не ждёшь? Так что, выбор у меня невелик: либо Ира и с нею агония, либо Ничего...
вверх-скок