Ира приезжала в Конотоп и без тебя. Например, на Владину свадьбу в начале зимы. Он женился на Алле, которая уже имела ребёнка и работала в большой столовой. Свадьба состоялась в той же самой столовой на окраине города, рядом с остановкой дизель-поезда на Дубовязовку. В состав «живой музыки» входили крепко уже облысевший Чепа и пока ещё кучерявый Чуба. Временами, по настоятельным требованиям гостей, жених тоже подходил к микрофону попеть с экс-Орфеями. Всё было вкусно, громко и весело.
Но это было на второй день приезда Иры, а поздним вечером первого дня у меня случились два открытия. Первое про скрытые резервы человеческого организма...
В начавшейся ночи, мы с Ирой через веранду зашли в пристроенную комнату. Зимой она не отапливалась и туда просто сносили всякие домашние вещи. Поэтому, покидая кухню, Ира набросила на плечи какую-то куртку с крючков у двери, ей всегда нравилось что-то примерять. Среди прочих ненужностей, в комнате стояли пара старых кресел, реликвия времён Объекта, в старинной жёлтой лакировке, кое-где, на подлокотниках достаточно прочных для проникновенного и глубоко удовлетворяющего секса среди складского помещения. В такие минуты, я не думаю ни про какие агонии… Мне показалось, что кончили мы вместе, но Ира, полузакрыв глаза, стала стонать «ещё! ещё!». До этого момента, я точно знал, что после оргазма нужно отлежаться хотя бы с полчаса.
– Ещё!
И я встал, чтоб вновь войти и мы продолжили над блеском свежих выбрызгов, что окропили доски пола всего минуту назад. Такое невозможно, но, оказывается, всё же бывает…
Второе открытие про белые пятна в человеческом сознании, случилось, когда мы с Ирой вернулись в гостиную.
Мой отец уже ушёл в спальню, а мать, которая в тот вечер совершенно расклеилась, сидела на диване широко раскинув руки по сиденью и глядя перед собой, а не в телевизор на этажерке между парой окон. На экран смотрела только Леночка из своего, покуда ещё не раздвинутого, кресла-кровати. Свет горел лишь в гостиной и здесь же негромко бубнил телевизор. Моя мать немного ещё поохала и попросила меня с Ирой отвести её в спальню, а то сил больше нет. Мы взяли её под руки с двух сторон и помогли подняться.
Постанывая и шаркая тапками по полу, она двинулась, с нашей поддержкой, к шторам дверного проёма в тёмную кухню.
Так втроём, мы миновали середину комнаты под люстрой с пятью белыми плафонами, из которых только один рисовал тускло-жёлтый круг электрического света на побелке потолка. Когда до кухни оставалось метра два, окружающий нас свет вдруг померк и я оказался в темноте, но не кромешной, потому что мог различить, что занимаюсь этим со своей матерью в основной позе нецивилизованных приматов. Ужас тряханул меня, словно удар током, и я вновь очутился в гостиной.
До штор в проёме оставался ещё метр пути. Я испуганно взглянул на Иру поверх белого платка на голове моей матери. Ира, сдвинув брови, старательно смотрела не на меня, а на опущенный профиль свекрови, как будто ничего не заметила. Значит, опять видение, но дольше той секунды бега сквозь древнегреческую ночь...
Я попросил Иру остановиться, выскочил на кухню и включил там свет. Мы отвели мою мать в спальню и посадили на кровать, где мой отец что-то бормотнул во сне. Потом мы вернулись в гостиную.
Оглаушенный до головокружения, я раздвинул кресло-кровать для Леночки и диван-кровать для нас. Скоро в хате наступило сонное царство. Только гулкое тиканье из пластмассовой коробки настенных часов над телевизором мерно стучало мне по вискам. Они тоже не знали что это было и за что мне такое…
~ ~ ~
Как и прежде, принимая тетрадки с моим переводом, Жомнир вскидывал правый кустик своих бровей и начинал читать, вставляя карандашные пометки между широко расставленных строк, хоть и соглашался, что его варианты тоже не то.
– Твоя беда, Сергей, что мова не родной тебе язык. Ты не впитал её с молоком матери.
Я воздержался пояснять, что первые месяцы жизни меня прикармливали молоком коров Гуцульщины.
Он вышел в свою архивную камеру и вернулся с небольшой книжкой:
– Рассказы Гуцало… Вот как надо писать.
И Жомнир принялся вычитывать оттуда отдельные предложения, прищёлкивая языком после особо «красномовных», потом вручил книжечку мне – учись пацан.
(...я прочёл тот сборник и другие книжечки Е. Гуцало. Все, что подвернулись. Ну что поделать, если воспевание перезвона утренней росы на огуречной рассаде меня не вставляет? (По этой же причине и Есенина не люблю, хоть он и Рязанский.) К тому же, после Зачарованной Десны Довженко, который так великолепно исчерпал эту тематику, соваться в неё глупо, ты в ней обречён на жалкое крохоборство.
А когда Гуцало попытался писать о жизни в городе, то съехал до уровня фейлетонов сатирического журнала Перець. Да, бесспорно, в каком-то из рассказов он сумел подметить красную пыль на чёрных телогрейках каменщиков, но деталь эта никак ни к чему не пристёгнута. Хорошая, но лишняя деталь так и осталась попусту болтаться, как вялый хуй в пизде бездонной...
Детали должны работать на конструкцию в целом. Созвездие Южного Креста и красный отсвет лампы в рыжих волосах доктора на пустой палубе корабля, с первых же абзацев исподволь подводят читателя к предстоящему конфликту священничества и проституции, о котором поведает Моэм в Дожде...)
Но Жомниру виднее и для компенсации просчёта с выбором молочного питания в детстве, а также восполнения неаттестованности по Украинской литературы в отрочестве, я взял тонкую тетрадь, озаглавил её «Укр. Лит-ра» и прочёл все книги украинских литераторов с двух длинных полок в библиотеке Клуба КПВРЗ, записывая в тетрадку имена пройденных авторов с названиями их творений. («Социализм – это прежде всего учёт»,– ответил Ленин левым эсерам).
Перепись населения полок учла и Лесю Украинку, и её маму Олену Бджилку, и Панаса Мирного с его волами, и великого Кобзаря, и Марко Вовчок, и Ивана Франко, и Янковского (кумир Жомнира) и много-много всячины в алфавитном порядке. О некоторых из них даже сам Жомнир знал лишь по торопливым записям в своих конспектах обзорных лекций, которые он посещал студентом.
(...просеяв это всё через сито внимательного чтения, с уверенностью могу сказать, что в плане художественной ценности, большинство обязательных авторов не потянули сотворить что-либо выше уровня «Мороз крепчал…» из не-одноимённого рассказа Чехова про писательницу-надомницу. Как подметила Украинская народная пословица – де немає співця, послухаєш і горобця. Коль скоро во всех просвещённых странах Европы есть писатели, то давайте и у себя заведём!
Вот и чирикают воробышки в пересказах текущих Европейских мод. Честь им и хвала за это – родная мова начинает печататься на бумаге! Но это уже политика, а я говорю о литературе.
Из Украинской литературы только трое не ударят лицом в грязь при сравнении с мировыми литературными стандартами:
1. поэт Кандыба, он же Олесь, который годами ходил по колено в крови на Киевской скотобойне и при этом писал пронзающие своей нежностью стихи;
2. писатель Василь Стефаник;
3. писатель Лесь Марто́вич.
Мастер знает что хочет сказать, потому что ему есть что сказать и, в результате, он умеет сказать это. Сорбонны мастеров не производят, ведь люди не учатся искусству дышать.
Прочие бумагомараки просто динькают Валдайскими колокольчиками в потугах изобразить новомодные вальсы Штрауса, которые Маэстро создаёт к восторгу и восхищению приличной европейской публики.
Не боись! Додинькаем и перетилинькаем весь его оркестр! А и у нас жа ишшо естя балалайки неповторимыя!.)
Так что, после работы мне было чем заняться. И даже электричка запросто превращается в рабочий кабинет. Полтора часа – это огромный кус времени. Поэтому по пятницам я выходил на работу с портфелем, а после работы, в вагоне электрички, доставал из него тонкую тетрадь, ручку и томик рассказов Моэма на Английском языке.
Склонясь над над чёрными значками в плотной печати книжных страниц, я погружался в густую ласковую ночь экзотических южных морей, где пряный аромат цветущих джунглей разносится за много миль от островов и, вынырнув оттуда с парой корявых строк для тетрадки, укладывал добычу в арифметические клеточки, чтоб снова пойти на погружение и там опять брести по песку пляжа вдоль белопенного, даже в темноте, прибоя и заторможено вглядывался в ночь через стекло вагонного окна…Что?. Приостёрный?.. Так быстро? …следующая Нежин.
Это было вкусное время…
Раскладывать тетрадь и книгу поверх портфеля на коленях – неудобно, но и проблеме письменного стола нашлось элегантное решение. По пятницам, переодевшись после работы, я вынимал из своего шкафчика кусок фанеры, служившей в нём полкой для головных уборов. Кусок фанеры 50 см х 60см подмышкой не бросается в глаза и не мешает заходить в автобус или вагон электрички.
По прибытии в Нежин, письменный стол отлично умещался в ячейку камеры хранения, а портфель ехал на Красных Партизан, под стол покрытый тюлем, поверх которого стояло зеркало старого трюмо. Расходы на хранение фанеры в ячейке составляли 30 коп.: 15 коп. – чтобы установить шифр внутри дверцы и захлопнуть её, 15 коп. – чтобы открыть, набрав шифр с наружной стороны.
Один раз на обратном пути дверь ячейки заклинило. В таких случаях её вскрывает дежурная по вокзалу особым ключом и в присутствии милиционера. Правоохранитель предварительно спросил какие вещи я туда поставил.
Чтобы не напрягать мужика, я и не заикнулся про письменный стол или полку шкафа, однако, неблагодарный отказывался поверить даже в кусок фанеры. Когда дежурная открыла ячейку, а я, вытащив эти свои 50 см х 60 см, отошёл, мент ещё долго заглядывал в пыльную пустоту ячейки. Инсценировка поговорки нашего бригадира, Мыколы Хижняка, зазирав, як та сорока у порожню кістку. Чё, мебельный гарнитур присматриваешь?.
вверх-скок