Профсоюзно-общественную деятельность, как и предвиделось, мне перекрыли наглухо, но никто не мог посягнуть на моё право исполнять свой общественный долг. Я имею в виду ежемесячные дежурства добровольной народной дружины по охране общественного порядка.
К семи часам, работники СМП-615 мужского пола собирались в «Опорном пункте отряда народной дружины» в торцевой стене нескончаемой пятиэтажки возле Путепровода-Переезда. То самое здание, где с другого конца рабочая столовая № 3.
Первым обычно являлся водитель автокрана Мыкола Кот, и это не кличка и не какое-нибудь кодовое имя, а вполне невинная Украинская фамилия. Он усаживался за упёртый в стену стол с кипой старых газет, натягивал свой головной убор из дешёвого, но элегантного, кроличьего меха поглубже на уши, и начинал листать новости скопившиеся после нашего предыдущего дежурства.
Потом, один за другим, подтягивались и мы, рассаживались кто где и начинали свой, полный пристойной мужественности, разговор на ту или иную тему. На что Кот, не отрываясь от прессы дней минувших, предрекал из-под чёрного меха павшего животного, что даже если б мы начали свою мудрую беседу с высот орбитальной станции Салют, конец один – мы неизбежно скатимся к пизде Аллы Пугачёвой или какой-нибудь более доступной пробляди местного разлива. И, как правило, он не ошибался из-за опоздавших, которые пропустили его наглое, но безошибочное предсказание.
Где-то минут в десять восьмого, приходил мент —в звании от лейтенанта до капитана—внести свою лепту в наш мужском трандёж и раздать из ящика в своём столе красные повязки с чёрно-плотным шрифтом «Дружинник».
Группами по трое, мы покидали опорный пункт патрулировать вечерний тротуар своими обходами: на вокзал, на Деповскую, в Лунатик, и вдоль проспекта Мира, но не дальше моста в жел. дор. насыпи. Обход длился минут сорок пять, после чего мы возвращались в опорный пункт—некоторые из троек размякше-сентиментальные—и, посидев под более оживлённый галдёж, выходили в заключительный обход, чтоб к десяти разойтись по домам до следующего дежурства…
Пару раз работники КГБ, появлялись на наших вечерних утренниках со своими ориентировками. Первое случилось накануне праздника Великой Октябрьской Социалистической Революции, и нас предупредили быть особо бдительными и пресекать любые выходки провокационного анти-Советского характера. Когда кагебист ушёл, явился припоздавший мент-офицер поиздеваться над своим предшественником (которого и след уже простыл) своими вопросами насколько хорошо мы уяснили, что при виде шпиона его надо тут же обезвреживать.
Второй и последний раз, работник КГБ, уже другой, делился конфиденциальной информацией, призванной ускорить поимку бывшей сотрудницы КГБ, которая вдруг скрылась в неизвестном направлении и залегла на дно. Она могла сменить причёску и цвет волос, пояснил работник КГБ, показывая нам её чёрно-белый портрет, но у неё есть особая примета упрощающая опознание – противозачаточное кольцо в её вагине. Голландского производства… Мужики не сразу врубились про шо он тута ващще, а когда допéтрили, то сыпану́ли таких наводящих вопросов, что кагебист выпулился на первой космической. В конце концов, он всего лишь исполнял приказ, за тупость которого не нёс ответственности…
В один из обходов, мужики моей тройки меня кидану́ли. Ходить в группе из трёх дружинников не то, чтобы почётно, но терпимо, однако когда оглянёшься по сторонам и в свете витрин шестого гастронома увидишь, что среди прохожих, снующих по утоптанному снегу тротуара, лишь только твой рукав обвязан красной тряпочкой, начинаешь воспринимать себя как «малость тогó».
Удерживая наглость рожи для показа, что мне это пофиг, я дошёл до привокзальной площади. Однако плотник Мыкола и водитель Иван не различались среди торопливых силуэтов прохожих. Те, что помоложе, оглядывались на странный феномен – оборзелый дружинник-одиночка. Большого ума не требовалось для безошибочного вывода, что мои сопатрульники содрали свои повязки, купили бутылку бормотухи не в том, так в другом гастрономе и теперь, в тихом закутке, гурголят её с горла́, по очереди, для сугреву и общего тонуса. Где? Вот в чём вопрос.
Скорее всего в тихой неразберихе из кратких улочек и тупичков между шестым гастрономом и высоким перроном первой платформы, в той мешанине из складов, кож-вен кабинета, пары частных хат без огородов и прочих дощатых строений. Туда-то я и свернул, не потому что имелся хоть малейший шанс или желание присосаться к той же бутылке, но дабы устыдились и поразились эти два хитрожопика силе дедуктивного метода, способного обнаружить их в тихом закоулке под фонарным столбом, что пойдёт лишь на пользу обоим падлам.
Однако, вместо водителя с плотником, в конусе жёлтого света от лампочки на столбе, я нарвался на жанровую сцену. Девушка гуляла с молодым человеком, когда их общий знакомый, другой молодой человек—поплотнее и повыше—застал их за этим занятием и начал разборку.
Появление четвёртого лишнего с красной тряпкой на рукаве (матадор?) замедлило развитие сюжета, но всего лишь на минуту. Вычислив, что дополнительных дружинников не предвидится, здоровяк начал метелить хотя и мелкого, но более удачливого в любви соперника. Тот упал на одно колено, сбросил с плеч свою болоневую куртку «на рыбьем меху» в ближний сугроб, куда уже откатилась, секунду назад, его шапка, и ринулся в ответную атаку.
Я остался безучастным наблюдателем с тряпкой. Девушка подобрала куртку с шапкой и держала их, как когда-то Ира держала мою кроличью на главной площади Нежина. Силы были слишком неравны, а когда легковес рухнул на снег, девушка сложила его носильные вещи под фонарный столб, взяла победителя под руку и ушла с ним в лабиринт непонятных проулков.
Поверженный поднялся и, видя, что я всё ещё тут, разразился пылкой сумбурной речью, воспевая силу духа, перед которой физическая сила – ничто, потому что в духе вся сила... В Конотопе каждый второй – прирождённый лорд-спикер.
В виде моральной поддержки сокрушённому Демосфену, я заметил, что во время схватки девушка держала как раз таки его вещи, а не меховую шапку-пирожок его оппонента, которая тоже была сшиблена в снег. Услыхав слова утешения, он заткнулся и торопливо прошманал карманы своей куртки, потому что, при всей врождённой любви к ораторскому искусству, основная отличительная черта Конотопчан – это здравый смысл.
И точно так же, никто не мог мне запретить, чтобы женщины нашей бригады каждый год на 8-е марта получали цветы—каллы—по одному цветку на каменщицу, потому что я не миллионер, а мужики нашей бригады не каждый год догадывались спросить сколько платил и скинуться по рублю с носа. Впрочем, возмещение расходов меня не слишком-то и волновало – я сделал открытие, что мне нравится дарить подарки намного больше, чем получать их самому.
Но сначала пришлось найти городскую оранжерею, которая, практически, у чёрта на куличках. Надо сойти с трамвая № 2 за одну остановку до его конечной. Потом свернуть налево и полкилометра топать улочками времён Гражданской войны. Типа улицы Юденича или, там, переулка Деникина. Конечно же, на самом деле названия у них были вполне Советские, но вид ностальгически Белогвардейский…
Когда я пришёл в оранжерею в первый раз, заведующая завела меня в длинное приземистое строение с двускатной крышей из квадратов мутного стекла, откуда падали тяжкие редкие капли конденсата. Она хотела, чтобы я сам убедился, что цветов нет. А ростки на тех грядках, это каллы, которые ещё не созрели, они «нерозцвiченi», то есть белые цветки ещё не превратился в широкие раструбы с отворотами..
И тут всё моё косноязычие как в воду кануло, я выдал образчик Конотопского красноречия. Что это для неё, кто каждый день минует зеленя тепличных грядок, каллы кажутся нерасцветшими. Но для женщин нашей бригады каменщиков, что видят лишь кирпич, раствор да обледенелые торосы грязного снега, эти каллы, пусть даже и «нерозцвiченi» – самые прекрасные цветы на свете
С того дня и пока я работал в нашей бригаде, мне не разу не сказали «нет» в городской оранжерее накануне 8-го марта. И я с гордостью вёз на сиденьи трамвая вязанку зелёно-белых калл, которые в магазине Цветы на углу площади Мира появятся не раньше, чем через полмесяца.
~ ~ ~
Моё решение было окончательным и бесповоротным – пора подвести черту. Рассказ, который перевожу сейчас, станет последним в книге. Хватит с меня Моэма. Даже то обстоятельство, что заключительный рассказ пришлось переводить дважды, не смог поколебать мою решимость
Переводить вторично меня вынудил Толик Полос, когда сквозанýл мой портфель. В нём ничего и не было, кроме тетрадки с последним переводом, когда я рано утром нёс его на Вокзал в ячейку камеры хранения, чтобы после работы отвезти к Жомниру в Нежин.
На Посёлке в такое время прохожих нет, во всяком случае вдоль путей в сторону Вокзала. В том месте, где заканчивалась бетонная стена завода КПВРЗ, я вспомнил, что забыл взять деньги на электричку. Пришлось возвращаться, оставив портфель одиноко стоять с краю служебного прохода.
По пути на Декабристов 13, я встретил лишь Толика Полоса, который тоже закончил школу № 13 на два года позже меня и теперь шёл в противоположном направлении, а он, вообще-то, не на этом краю живёт, значит возвращался после романтической ночи… Схватив забытые деньги, я вернулся к переходу через железнодорожные колеи. Портфеля нигде не видать. Только Толик и я шли этим путём. Или кто-то ещё?
Ответ был получен неделю спустя в трамвае № 3. Толик не сказал «привет», а вместо этого, развалившись на сиденьи, строил мне рожи в развязной манере Славика Аксянова из общежития шахты Дофиновка. Но —самое главное—его правая рука была загипсована. Нужны ли более прямые улики, что одинокий портфель в пустынном месте подхватил именно он? Мне – нет.
(...иногда в своей жизни я могу не только видеть знаки, но и прочитывать...)
вверх-скок