~ ~ ~ бурлак-одиночка
То, что Панченко, типа, от не хрен делать, швырнул с четвёртого этажа радиатор отопления из четырёх чугунных секций, даже не выглянув — а вдруг пришибёт кого-то? — имело очень даже обоснованный резон.
Своим швырком он просигналил всем, кого это могло касаться, что у неоднократного рецидивиста есть ещё порох в пороховницах и под кепкой-восьмиклинкой, в каких пижонили отрываки пятидесятых, он всё ещё достаточно безбашенный резвак.
Адресовался сигнал, в первую очередь, его мастеру, который закрывал наряды для начисления ему месячной зарплаты, и главному механику, в отделе которого Панченко начал новую честную жизнь.
Да и пора уж — пятьдесят лет мужику.
Его, конечно, никаким боком не касалось, что после вторичной отбывки в Ромнах мне никак уж больше не светила должность профсоюзного посетителя хворых из СМП-615.
Хотя эту, сперва несколько хаотичную, должность мне удалось довести до выверенного совершенства.
Канули в Лету дни, когда кто-то из грузчиков, или плотников попавших в железнодорожную больницу на пару дней, бухтели после выписки, что я их не проведал, как кого-нибудь из своей бригады.
Хотя откуда мне было знать?!.
Проблема решилась радикально — в конце всякого рабочего дня я звонил в регистратуру больницы: а не поступал ли к вам кто из наших?
Затем встал вопрос трёх рублей, выделяемых профсоюзом на посещение попавшего в больницу.
Как потратить их, чтобы каждый страждущий получал равное количество утешения, невзирая на возраст, пол и прочие склонности?
Не сразу, но и этот вопрос нашёл своё, без ложной скромности, чёткое решение.
На один рубль закупалось питьё — неизменные три бутылки: пиво, ситро, кефир.
Тебе не нравится пиво? Отдай соседям по палате.
Второй рубль шёл на сладости: пирожные, зефиры и т. п.
Для траты третьего рубля я заходил на железнодорожный вокзал, где с большого прилавка «Союзпечать», рядом со входом в ресторан, покупал журнал «Перець», конотопскую городскую газету «Радянський прапор», которую отец мой ласково называл «наш брехунок», и что-нибудь из центральной прессы.
Пакет готов, можно идти навещать...
Трения возникали лишь при последующих отчётах за потраченную троячку, которую мне возмещал профсоюз.
Слаушевский никак не соглашался на упоминание в отчётах одной бутылки пива.
Профсоюз и пиво — две вещи несовместные.
Тогда, в качестве компромисса, я предлагал, чтоб он сам писал отчёты, а я подпишу что угодно.
Вот какой, красиво сбалансированной системе жить оставалось лишь до ноябрьского отчётно-выборного профсоюзного собрания в СМП-615.
И тем не менее, я успел накормить Панченко вафлями...
Услыхав по телефону регистратуры, что от нас к ним поступил некий Панченко, я понял, что откладывать нельзя — мне ни к чему риск скоропостижной выписки.
На усладительный рубль я закупил ему вафли, а потом снова вафли и опять вафли — все в разных упаковках, разного цвета и из разных магазинов...
Я похвалил интерьер в коридоре его отделения и, кратко оглянувшись на уже тёмный вечер за оконным стеклом без решёток, протянул зазывно звякнувший пакет.
Отказаться он не мог, весь СМП-615 знал, что там есть пиво.
Почему я так безудержно хохотал, мотаясь между магазинами в поисках вафлей разного цвета?
Трудно объяснить, но смеялся я буквально до слёз...
Через пару дней Лида из нашей бригады спросила меня с глазу на глаз в вагончике:
- Панченко навещал?
- А как же.
- Тоже пирожные?
- Не. Ему одни вафли...
Она знала, что я принципиально не вру и — умолкла, а мне снова пришлось сдерживать неуместный смех.
Вскоре в вагончик зашёл зачем-то Панченко.
Осторожно, взвешивая каждое слово, Лида спросила навещал ли я его.
- Да.
- С передачей?
- А там какие-то газетки, я их и не читал.
Больше не было сказано ни слова.
Остальное она высказала дома своему Мыколе. Что он уже семейный мужик и пусть поменьше слушает да в рот заглядывает этому вафлеглоту Панченко...
Мне не сразу дошло отчего мой бракоразводный процесс оставил после себя ощущение какой-то недовершённости.
Чего-то ему не хватало.
(...отличительная черта моего тугодумия в том, что в конце концов мне всё же доходит то, о чём поначалу я даже и не думал подумать...)
Оказывается, этот народный судья совершенно забыл хоть словом обмолвиться про алименты! Как будто я бездетный.
На мои плечи легла задача исправления судебной ошибки.
С декабря месяца я начал ежемесячно пересылать по 30 руб. на Красных партизан.
Для этой цели в день получки я пользовался почтовым отделением напротив автовокзала.
Но поскольку ты была не единственным моим ребёнком, точно такую же сумму я отправлял и на Декабристов 13.
«30 в Нежин, 30 в Конотоп» на несколько лет стало моим финансовым образом жизни и самой повторяемой строчкой в записной книжке.
Почему именно столько? Не знаю.
В сумме это составляло половину моей зарплаты, а на вторую половину, помимо гигиено-банно-прачечных расходов, я иногда покупал книги и ежедневно обедал в столовых.
Мать моя поначалу пыталась мне доказать, что это неправильно и конотопскую «тридцатку» я мог бы приносить и отдавать на Декабристов 13 из рук в руки, хотя ей эти деньги и не нужны, но я отвечал, что мне так удобнее.
От бригады, конечно, алименты не остались секретом — при моём принципе отвечать на прямые вопросы без увёрток, им достаточно было спросить: чего это я каждую получку заскакиваю на почту возле автовокзала?
Женщины-каменщицы тоже спрашивали: почему именно 30 руб?
С непонятно откуда и на кого нахлынувшей злостью, я ответил, что большего и не надо и, даже когда я начну получать по 3000 руб. в месяц, «тридцатки» в Нежин и Конотоп так и останутся «тридцатками».
Случались месяца когда я не мог разослать алименты, поэтому строке в блокноте «30 в Нежин, 30 в Конотоп» приходилось ждать, пока наскребётся искомая сумма и после её отправки рядом со строкой появится «птичка».
В какой-то период я посылал всего по 15 руб.
Это случилось после того, как я случайно услышал разговор Наташи с моей матерью, что Ира когда-то продала мой кожух, оставив себе все деньги.
Я замечал исчезновение кожуха, но куда и как он делся понятия не имел.
Теперь, для восстановления репутации жены Цезаря мне пришлось понизить алиментную ставку, покуда не набралась сумма в 90 руб.
Деньги я отвёз в Нежин и в почтовом отделении на Красных партизан попросил случайную посетительницу заполнить почтовый бланк под мою диктовку.
В отведённом на бланке месте для приписок личного характера я написал корявым почерком с наклоном влево: «за кожух».
Почему 90 руб.?
Просто новенький и с длинными полами стоил 120 руб., а этот был коротким и ещё с Объекта — остальное чистая арифметика.
Получив столь крупный перевод моя мать порывалась спросить меня о чём-то, но на тот момент я уже не разговаривал со своими родителями, так что спрашивать тупо молчащего меня «за кожух» не имело смысла.
(...тут интересно отметить, что мудрость посторонних не в силах сделать нас умнее.
В одном из рассказов, там где у Моэма про молодого человека, который перестал общаться со своими родителями, автор говорит, что в нашем суровом и враждебном мире человек всегда найдёт способ сделать своё положение ещё хуже.
Я согласился с мудростью сентенции, но не воспользовался ею.
Понадобилось десять лет разлуки, четыре года из которых ушли на полномасштабную войну, чтобы, приехав на побывку в Конотоп, я снова начал разговаривать со своими родителями.
Меня поразило до чего, оказывается, это легко сделать — просто взять и заговорить.
И мне приятно было выговаривать слова «мама», «папа»...
Вот только слегка казалось, что это я обращаюсь не к своим родителям, или что это говорю не совсем я.
Наверное с отвычки, а может из-за того, что все мы, к тому времени, уже так сильно изменились...)
вверх-скок