Мы работали в локомотивном депо на строительстве трёхэтажного административного корпуса, когда моя сестра Наташа, при случайной встрече в трамвае, поделилась, что Ира, кстати, выходит замуж в Нежине. Сомневаться в информации от моей сестры не имело смысла, её должно принимать как данность.
Всё, что я знаю, узнаю́ уже после ней. Единственный раз, когда её просветительские усилия оказались чуть опоздалыми (и это меня несказанно изумило, чтобы не сказать, потрясло) была её рекомендация начинать глажку рубах проводкой утюга по всем краям, с изнанки.
Она делилась этой премудростью ПОСЛЕ ТОГО, как я уже сам (!) догадался, долгим путём проб и ошибок...
Мимолётное известие об уже посторонней мне Ире, придавило меня не на один день.
Но я оправился, благодаря поручению нашего бригадира Мыколы Хижняка разобрать "рацуху" вдоль завершённой перегородки на втором этаже…
Чтобы поднять перегородку до плит перекрытия, приходится устанавливать кóзлы, настилать на них доски, с которых и продолжать уже кладку. Такая вспомогательная конструкция именуется риштовкой. Перегородок на этаже было много и кóзлов на всех не хватало, поэтому мы громоздили «рацу́хи» (это так наша бригада усовершенствовала сочетание «рационализаторское предложение»).
Рацуха — это серия из попарно сшитых гвоздями поддонов, каждая пара устанавливается в форме «шалашика» и работает как ко́злы. Поскольку шалашики малорослы, по ходу кладки, поверх первого настила водружаются дополнительные пары «ко́злов-шалашиков», которые, в свою очередь, также перекрываются досками, образуя риштовку следующего уровня. Внешне, вся эта конструкция весьма смахивает на карточный домик, в три яруса. Рацуха более хлипкая-шаткая приспособа, чем узаконенные ко́злы, однако работает.
Самый скользкий момент возникает при разборке рацушной риштовки. Какие-то из досок прибиты к поддонам, какие-то — нет. Второй и третий ярус "шалашей" — высоко над головой, начинаешь сшибать доски подмостей на пол, а с них сыпется скопившийся там кирпичный бой, куски застывшей "грязи". Мало кто в нашей бригаде любил разбирать даже нормальные риштовки.
А для меня разборка "рацухи" представляла, как бы, многоходовый шахматный этюд, Ну а порой влезаешь в шкуру минёра из боевика: какой проводок перерезать, но чтобы не рвануло? В общем, надо успевать и отскочить, и увернуться...
Однако для именно той разборки, я послал шахматы к чёрту.
Взбеленясь, как облопавшийся мухоморами Викинг, что прёт в атаку в одной льняной рубахе, я выдирал железным ломом доски, визжавшие застрявшими гвоздями. Когда же верхние ярусы рухнули вниз, мечась по навалу изувеченного пиломатериала под ногами, я расшибал опорные шалашики, из попарно прибитых друг к другу поддонов, ударами взбесившегося лома и то ли рявкал, то ли орал: «Свадьба?! Вот вам свадьба!»
Распёртые яростным гневом, ноздри топорщились, гоняя прерывисто пыль — зависшую над завалом из бывшей "рацухи",— в себя и обратно…
Ах, хорошо-то как! Взять и дать себе полную волю, забыв про стоп-краны, рассвирепеть до самозабвения, ну хотя б иногда… трепеща крыльями носа, на гребне беснующейся волны буйства, позабыв обо всём в этом прекрасном, безумном, божественном крушении всего, что подвернётся на земле и в небесах. Ха! Нна!!
Да вот не каждому дано впасть в столь улётное забытье...
Мне — точно нет, уж слишком чётко я осознавал, что повторяю игру актёра, что изображал освирипелость в недавно просмотренной экранизации странствий Одиссея. Он так же вот стягивал губы поверх оскала зубов, когда, вернувшись домой, начал мочить, одного за другим, женихов своей жены Пенелопы. И насчёт свадьбы, которая «вот вам!», так и это цитата из фильма.
В общем, за пару минут вместо подмостей осталась груда досок, вперемешку с раскуроченными поддонами. Пыль висела столбом над полем утихшей битвы, а в коридоре, затаясь у дверного проёма, жена бригадира, строповщица Катерина, вслушивалась напряжённо — про какую это я свадьбу?
~ ~ ~
Моя сестра Наташа так никогда и не сообщила о следующем замужестве Иры. Похоже, мы с Одиссеем сломали нормальный ход жизни посторонней нам женщины, ни в чём не повинной, кроме случайной промашки носить такое же имя и жить в том же месте, где когда-то жила моя Ира... Просто ещё одна моя очередная дурость...
(...вот и вылезло, что никакой я не волк и не ахулинамист, а обыкновенный собака на сене. Типа тех королей, что отправляли своих разведённых жён под домашний арест в монастырь. Хотя, если при монастыре хороший садовником с крепким рычагом, как описывает Боккаччо...
У бля, снова меня занесло — составляю планы королям, будто мне своих проблем мало...)
Зато именно Наташа подарила мне решение титанически непреодолимой проблемы превращения рукописей в печатный текст. Она сказала, что по улице, идущей от площади Конотопских дивизий до Сенного рынка, есть машинописное бюро. Может там кто-нибудь согласиться напечатать мои переводы?
Двухэтажное здание пишбюро напоминало «Черевкину школу». Широкие ступени деревянной лестницы устремлялись от входа прямо вверх, где в паре смежных просторных комнат сидели машинистки за отдельными столами, и с изумительной скоростью стрекотали своими пишмашинками.
Одна из них, по имени Валя, с короткой стрижкой светлых волос, согласилась напечатать самый короткий из рассказов, который я принёс в тонкой тетрадке, на пробу. Она назначила день, когда придти за готовым текстом. Замирая сердцем, я сказал, что у меня есть ещё переводы. Она ответила, что могу приносить их тоже, по одному-два за раз. На мой вопрос об оплате, Валя непонятно отмахнулась...
Пару месяцев я пробирался в пишбюро в назначенные Валей дни. К зданию я шёл по тротуару на противоположной стороне улицы, как обучают друг друга подпольщики и конспираторы. Нырнув в широко распахнутую дверь входа, я осторожно крался на второй этаж — только бы не спугнуть подвернувшуюся шальную удачу…
Передавая Вале тетрадку с последним рассказом, я опять попытался выяснить насчёт оплаты, и она снова отрицательно покачала головой. Труд обязан вознаграждаться, поэтому я решил всё равно заплатить, не деньгами, так натурой…
~ ~ ~
У остановки трамвая на площади Мира, в первом этаже пятиэтажки тянулся ряд магазинов, нависавших над тротуаром своими косыми витринами. Крайний справа — «Цветы», а на другом конце, ближе к площади, магазин ювелирных изделий. Там, дав несколько кругов между стеклянными шкафами с непомерно дорогими ожерельями, браслетами, и золотыми кольцами, я купил серебряную цепочку за 25 руб. В виде подходящего футляра, я к ней добавил лакированную круглую пудреницу с орнаментом за 5 рублей с чем-то, но это уже из отдела «Сувениры» в Универмаге.
Забирая машинописные страницы последнего рассказа, я вручил Вале пудреницу, и попросил заглянуть под крышку. Оттуда потянулась длинная цепочка белого металла.
— Мельхиор?— спросила пишбарышня из-за соседнего стола. Но я не стал никому ничего объяснять: кто захочет — найдёт способ определить, что из чего.
В тот месяц алименты в Конотоп и Нежин опять съехали на 15 руб. в каждом направлении.
~ ~ ~
За пару дней до Первомая, меня снова потянуло на ритуалы. С Декабристов 13 я принёс кусок ярко-красного кумача, 40 см х 40 см, на стройку в локомотивном депо. Я прибил его на двухметровый брус из груды останков бывших риштовок, и получился весёлый флажок.
Чтобы он не мешал работать, я закрепил его на готовом углу кладки стен третьего этажа, и флаг там радостно плескался и реял под весенним ветром, над блеском солнца, отражённого в реке железных рельсов, стекающих к Вокзалу, по ту сторону бетонных секций стены вокруг локомотивного депо.
Пётр Кирпа спросил, что это я опять затеял, пришлось прогнать ему дуру про день международной солидарности рабочего класса. Он пообещал, что я опять допрыгаюсь, но наша бригада, своим молчанием, его не поддержала. Поднимая кирпичную кладку стен, мы иногда оглядывались на алое полыханье над нашими согбенно трудовыми спинами…
Первомайским утром, в джинсах и светлой рубашке, я вышел на веранду — обуть свои туфли. Мои родители тоже оказались там, но в домашней одежде, поскольку уже много лет считали себя свободными от хождения на все те демонстрации. Я опустился на невысокий табурет сработанный золотыми руками моего отца, чтобы завязать шнурки моих туфель чёрной кожи.
— Ты никуда не пойдёшь,— сказала моя мать, и заступила путь к остеклённой двери веранды.
— Посидишь дома,— подтвердил мой отец, и задвинул на двери засовчик — плод своего слесарного искусства в Рембазе. Происходящее смахивало на домашний арест без суда и следствия. Всё ещё сидя, я кручинно опустил голову и негромко затянул протяжную песню:
"Ой, Днiпро, Днiпро,
Ты велик, могуч,
Над тобой плывут облака..."
Дальнейших слов этой песни я не знал, поэтому медленно встал и сделал шаг к выходу. Мой отец поймал мою шею в захват своими трудовыми руками молотобойца, укротителя дизельных двигателей и искусного слесаря. Меня всегда восхищала классная рельефность его бицепсов. Мать моя повисла на моём противоположном плече.
Волоча их суммарный вес, я продолжал постепенное продвижение к двери. Там, я отодвинул засовчик, выкрутился из удушающего захвата двух противоборцев и спрыгнул с крыльца на мощёную кирпичом дорожку к калитке.
— Гадёныш!— крикнул мой отец.
— Негодяй!— поддержала его мать.
С победной насмешкой, я воскликнул: «Мама! Догогонь!»
(...по рассказам родителей, в возрасте двух лет, именно так я выговаривал «догони!»...)
вверх-скок