Когда Панченко — даже не глянув, что может кому-то череп развалить — швырнул чугунный радиатор из четырёх секций в окно с четвёртого этажа, ну, вроде как просто от нехер делать, его прикол, по сути, имел под собой достаточно здравую подоплёку. Этой демонстрацией самодельного грома с ясного неба, он весьма доходчиво посигналил всем, кого это может касаться, что яйца у блатного ветерана вполне и очень даже ещё волосаты, а под его кепкой-восьмиклинкой с пипочкой (любимый фасон блатняков конца пятидесятых), он пока что неслабо ёбнутый резвак.
Сигнал адресовался, в первую очередь, мастеру, который рисовал его наряды на исполнение работ, а также главному механику, который те наряды принимал и подписывал, для последующего начисления зарплаты, чтобы Панченкe было, на что начинать новую, честную жизнь. C очередного чистого листа. Да и пора уж, как-никак мужику пятьдесят стукнуло. И ему ни с какого боку не щемило, что после повторной ходки в Ромны мне уже и близко не светит должность посещающего страждущих коллег от лица профкома СМП-615.
. .. .
Эту, поначалу довольно хаотичную должность я сумел вывести на уровень безукоризненного совершенства. Забылись времена растерянного опускания ушей, когда кто-то из грузчиков или плотников, вернувшись в трудовой строй после пары дней парковки в железнодорожной больнице, делился громогласными упрёками, что он остался обойдённо-неутешенным, тогда как в бригаде каменщиков непосещённых не случается.
Но я-то тут при чём? Их бригадир мне не докладывает!
Проблеме нашлось радикальное решение — после каждого рабочего дня, я звонил по телефону-автомату, привинченному к зданию вокзала, в больничную регистратуру: а к вам ли, часом, не поступал кто-то из наших?
Работницы там, кстати, быстренько втянулись и уже без уточнений типа «а ваши наши это кто?», чётко сливали информацию на хворых из СМП-615, даже про аборты, которые меня никак не касались, поскольку пациенток в тот же день отправляли домой.
Затем встал вопрос взвешенной сегментации трёх рублей, выделяемых профсоюзом на посещение госпитализированного сотрудника. Как потратить данную сумму, чтобы каждый страждущий получал равную меру утешения, невзирая на возрастную категорию,, половую принадлежность и прочие наклонности?
Не сразу, но и эта заковыка нашла надлежащее и —(без ложной скромности следует отметить)— архичёткое решение.
Один рубль тратился на питьё — неизменные три бутылки: одно пиво, один лимонад, один кефир. Тебе не нравится пиво? Отдай соседям по палате.
Оплата пирожных, зефиров и/или прочего чего, подвернувшегося в магазине «Кондитерские изделия» на Путепроводе, покрывалаяь вторым рублём.
Для траты третьего, заключительного рубля наносился визит вокзалу, где с широкого прилавка СОЮЗПЕЧАТЬ (справа от входной двери ресторана) обязательно снимался неизменно популярный сатирический журнал «Перець» с красочными весёлыми картинками для взрослых. Второй непременностью служила Конотопская городская газета «Радянський Прапор» (на местном Украинском — «Прапорець») или, как его ласково именовал мой отец «наш брехунок». Остаточная мелочь шла на центральную периодику — «Труд», «Гудок» и т. п. (Morning Star коллегам я не покупал, хотя качество снимков там в разы превосходило рябящий ротопринт Советской прессы.)
С вокзала, с полной обоймой пакета-утешителя, я шагал в жел-дор больницу.
. .. .
Трения возникали позже, при сдаче отчёта для возмещения мне трёх рублей. Профсоюзный «босс» Слаушевский буквально в штыки встречал упоминание бутылки пива в документе. (Профсоюз и пиво две вещи несовместные… ну как бы, наверное… или как?)
В конце концов, в качестве компромисса я предложил ему самому составлять доклад, а я подпишу что угодно...
И вот теперь такой, до микрона выверенной системе осталось жизни только до отчётно-выборного собрания профсоюза СМП-615, в конце ноября.
Тем не менее мне удалось накормить Панченко вафлями…
. .. .
Выслушав телефонный доклад регистратуры о наличии у них некоего Панченко из СМП-615, я понял, что тянуть нельзя — нахер мне риск скоропостижной выписки?
Я повесил трубку и пошёл в гастроном № 6 за вафлями. Прежде всего. Потом опять вафли, из киоска. И снова вафли — на весь усладительный рубль, в разных обёртках, из разных торговых точек...
~ ~ ~
Кратко взглянув через плечо на размытое отражение нас двоих в чёрном зимнем мраке за стеклом окна без решёток, я похвалил интерьер больничного холла. Целлофановый пакет в моей руке издал зазывно соблазнительный «дзиньк», когда я протянул его пациенту. Он не мог не взять, — как любой и каждый в СМП-615, он знал не глядя, что там и пиво...
Отчего я хохотал как чокнутый, мотаясь по снегу тёмных задворков, срезая от магазина к магазину в ходе сбора коллекции вафлей различных оттенков? Не берусь объяснить, но это был смех на выживание, до потери пульса, до жгучих слёз из глаз, до поиска, вслепую, твёрдой опоры, чтобы не рухнуть, доходя в конвульсиях…
. .. .
Пару дней спустя Лида, каменщица из нашей бригады, спросила меня с глазу на глаз: «Панченко посещал?»
— А то.
— Тоже пирожные?
— Не. Ему только вафли — без вариантов.
Она знала, что я никогда не вру, из принципа. Я умолк и напрягся, потому что мне опять пришлось подавлять прилив необъяснимо беспричинного смеха.
Через минуту, Панченко зашёл за чем-то в наш вагончик. Аккуратно, взвешивая каждое слово, Лида его спросила, приходил ли я к нему с визитом.
— Да.
— С пакетом?
— Ну, какие-то газетки там. Я их даже и не читал.
Больше не было сказано ни слова. Остальные она излила дома, своему мужу Мыколе. Что он уже семейный человек и меньше пусть заглядывает в рот этому вафлеглоту Панченко...
~ ~ ~
Как-то не сразу я понял, почему бракоразводный процесс оставил по себе неясное впечатление какой-то недовершённости. Чего-то ему не хватало.
Ну, конечно! Этот забывака, народный судья и словом не обмолвился про алименты! Как будто я бездетный... Задача исправления судебной ошибки легла на мои плечи…
. .. .
С декабря месяца я начал ежемесячно пересылать 30 руб. на Красных партизан. Для этой цели, в день получки, я пользовался почтовым отделением напротив автовокзала.
Но поскольку ты не являлась моим единственным ребёнком, точно такую же сумму я отправлял и на Декабристов 13. «30 в Нежин, 30 в Конотоп» — на несколько лет стало моим финансовым образом жизни и самой повторяющейся строчкой в записной книжке.
Почему именно такая сумма? Я не знаю. Взятыми вместе, переводы составляли половину моего заработка. Из второй половины, помимо моих расходов на баню, стиральный порошок и гигиенические принадлежности, я иногда покупал книги и ежедневно обедал в столовых.
На первых порах мать пыталась меня убедить, что Конотопскую «30» можно приносить на Декабристов 13 и отдавать из рук в руки, хотя ей эти деньги ни к чему. Её настойчивость я аргументировано отклонял тем, что мне так удобней.
От бригады, конечно, не укрылось, что я алиментщик — при моём принципе отвечать на прямые вопросы без увёрток, им достаточно было спросить: а чё эт я каждую получку заскакиваю на почту возле автовокзала? И некоторые каменщицы тоже задавали этот же вопрос: почему ровно 30 руб.?
Борясь с волной непонятно откуда и в чей адрес нахлынувшей вдруг злости, я отвечал, что большего — не надо, и даже если моя зарплата составила бы 3 000 руб., «тридцатки» в Нежин и Конотоп так и остались бы «тридцатками».
Случались моменты, когда я не мог разослать алименты, и строчке «30 в Нежин, 30 в Конотоп» приходилось ждать пока наскребётся искомая сумма и, по рассылке, корявая птичка замкнёт строку.
Временами я высылал только 15 рублей в каждом направлении. Один такой период случился, когда я случайно подслушал разговор моей матери с моей сестрой Наташей. Они осуждали Иру за то, что продала мой овчинный кожух и вырученные деньги оставила себе.
Я, конечно же, замечал отсутствие полушубка, однако понятия не имел, куда он делся, как, или почему.
Теперь для реставрации репутации жены Цезаря, мне вынужденно пришлось понизить алиментную ставку до 15 рублей, пока не набрались искомые 90 руб…
. .. .
Я отвёз деньги в Нежин, и в почтовом отделении на Красных Партизан попросил случайную посетительницу заполнить адрес на бланке почтового перевода, под мою диктовку. В отведённом на бланке месте для сообщений личного характера, я написал — с корявым наклоном влево — «за кожух».
Почему 90 рублей? Ну, рыночная цена нового овчинного кожуха с длинными полами составляла 120 рублей. Мой был короткий и ещё с Объекта, остальное чистая Арифметика.
Получив такой крупный перевод, моя мать порывалась спросить меня о чём-то, но на тот момент я уже не разговаривал со своими родителями, так что спрашивать тупо молчащего меня «за кожух» не имело смысла.
(...тут будет нелишне отметить, что мудрость посторонних не делает нас умнее. В одном из своих рассказов, повествуя о молодом человеке, который прекратил общаться с родителями, Моэм замечает, что в нашем суровом и враждебном мире люди непременно исхитряются сделать своё положение ещё хуже.
Я огласился с мудростью высказывания, но не воспользовался им. Потребовалось десять лет разлуки (четыре из которых пришлись на полномасштабную войну), чтобы по приезде на побывку в Конотоп, я снова начал разговаривать со своими родителями.
И мне приятно было выговаривать «мама», «папа». Только приятность эта, как бы обволакивалась слоем войлока, мешавшим прочувствовать её, словно это я обращался не к своим родителям; а может не совсем я говорил с ними. Наверное, с отвычки или, возможно, потому, что слишком все мы изменились к тому времени...)
вверх-скок
(...мой вид тугодумия примечателен тем, что мне в конечном итоге удаётся как-то сообразить, о чём поначалу и в голову бы не пришло подумать...)