самое-пресамое
финальное произведение

Наступила осень и, намыливаясь в бане, я вдруг заметил, что мой живот стал выпуклым как жёсткие надкрылья майского жука и, так же как они, — не поддаётся втягиванию.

Вскоре и мать моя заметила, что у меня начал отвисать второй подбородок. После одного из поздних обедов на Декабристов 13, она положила руку мне на плечо и радостно объявила: «Толстеешь, Братец-Кролик! И никуда не денешься — ты из нашей породы!»

Я не ответил на улыбку её круглого лица, под которым —(я знал это не глядя)— расширяется ещё более круглая фигура, и отмолчался. Но стать круглой породой и превращаться в жиртрест мне никак не хотелось. Я не поддамся их аминазину!

Требовались радикальные меры.

Начать с тех самых вечерних обедо-ужинов на Декабристов 13, где моя мать искусно взгромождала две порции риса или картошки на одну тарелку. При этом всё так вкусно, что, сам не замечая как, — съедаешь без остатка.

~ ~ ~

Отказ от хлеба стал первым шагом в моей борьбе за стройность. Ланна, хаваю — сколько навалите, но хлеб есть не обязан и не хочу. Так что я убрал его из своего рациона. Даже в столовых.

Хотя насчёт «не хочу» — полная брехня, хлеб я всегда любил, особенно ржаной, а уж тем более, когда тёплый. Я мог прикончить целую буханку такого хлеба без ничего, повторяя в уме отцову поговорку: «Хлеб мягкий, рот большой, откусишь, — и сердце радуется».

Через месяц, убедившись, что бесхлебная диета полная фигня, я просто перестал ездить в столовые в обеденный перерыв. Что и восстановило нарушенный баланс. Завтрак в столовой, плюс две порции позднего обеда составляют традиционно трёхрáзовое питание. В обеденный же перерыв, по меткому определению нашей бригады, я хавал «ВСЕСВIТ», который раз в месяц приносил в вагончик каменщиков, для заполнения перерыва чтением.

В результате, перед Новым годом всё в той же городской бане по ту сторону площади Конотопских Дивизий, я с гордостью обозревал своё впалое, как у здорового волка, брюхо. Мне всегда нравилась именно такая его форма…

Нарцисс вогнутобрюхий...

~ ~ ~

~ ~ ~

И какие же — позвольте поинтересоваться — такие цели заставляли меня ревностно держать себя тощим как швабра, и каждый будний день выписывать незнакомые слова из газеты Morning Star?

Как я уже слегка пытался объяснить, с конкретными деталями к общим планам у меня всё несколько туманно — я просто чувствую, что так надо, потому и делаю так...

За выписками из Morning Star требовался глаз да глаз. При встрече непонятного слова, о котором я стопроцентно знал, что мне оно уже попадалось, так и подмывало пропустить — да, ну, точно ж было!

Однако означает что?

Рыться в кипе исписанных тетрадок — нудно, легче заново посмотреть в словаре и выписать его значение. Поэтому и попадались такие слова, о которых я знал даже на какой странице «Chamber's Dictionary» они впечатаны совместно с пояснением, которое забыл.

И это память называется! Просто решето — тут помню, а тут не помню. Вот до чего доводит человека аскетизм, когда ты без понятия — на кой оно мне ващще нада. И вынужденно повторяешь определённый набор действий, сам толком не зная чего ради…

~ ~ ~

Событие того вечера не явилось для меня соблазном, хотя и изумило. И она не искушала меня вовсе, а просто выдвинула требование исполнить мой долг родителя.

Перед Леночкой я был кругом в долгу: никогда не брал её на руки, не сажал к себе на колени, не ерошил ласково волосы, не гладил щёку, не говоря уж про прочие «не», которые я ей задолжал. Мы просто жили в одной хате, где ей когда-то сказали, что я — её папа, но какой из меня, в сущности, отец? Так — сухая формула. Бесконтактный символ.

Конечно же, я не отталкивал её, а иногда мог даже увлечься разговором с нею, но для ребёнка такого, наверное, мало, а для отца этого наверняка мало, но так уж сложились мои отношения со всеми и каждым из моих пятерых детей…

~ ~ ~

Когда родилась Леночка, я просто не созрел ещё для роли отца. Папа в восемнадцать лет? При всём уважении к Лебедю Эйвона, это просто смешно.

Затем нас развели стройбат с институтом.

При появлении на свет тебя, я уже годился в отцы и любил тебя беззаветно, но чересчур недолго — моя репутация разлучила нас.

Рузанну я встретил в её шесть лет. Она всегда звала меня папой, и я любил её как дочь, но только лишь при её отъезде в Грецию, к мужу Апостолосу, мы обнялись с Рузанной в первый раз, на зависть водителю маршрутки Степанакерт-Ереван:

— Бола цес ли! Ушанум ынк!

Последствия всё той же хронической, проклятой бесконтактности...

Ашота и родившуюся после него Эмку я не мог обнимать и ласкать — ведь рядом была Рузанна, которой ничего такого от меня не досталось; и вышла бы несправедливость. Вот так отец пятерых детей остался всего лишь формальным папой. Бедные дети!

Но жалеть одних только их нечестно! А как же я, проживший жизнь лишённым детского тепла и ласки?

Кроме того единственного случая, когда четырёхлетняя Эмка разбила голову во дворе нашего недостроенного дома, в попытке повторить номер артистов Китайского цирка, который увидела по телевизору.

~ ~ ~

Кровь промочила её волосы и запачкала плечо моей рубахи, когда я нёс её на руках в бывшую областную, а ныне республиканскую больницу, рядом с роддомом. Невесомый испуганный птенец, прижавшийся к моей груди, в ожидании чего-то неведомо страшного, она совсем не плакала, верила — раз папа рядом, всё будет хорошо.

~ ~ ~

Медсестра травматологии обработала рану, и дежурный врач выписал антибиотики. Через два дня, когда я привёл Эмку на повторную проверку, он орал на меня, доказывал какой я жмот, — экономлю на лекарствах для собственного ребёнка! Идиотизм не лечится, и тут никакой диплом не поможет.

Конец месяца в конце 90-х, до зарплаты полторы недели. Я брал хлеб в ближайшей лавке под честное слово, и продавец Размик меня даже не записывал в свою тетрадку неимущих должников. В аптеках же лекарств без денег не давали…

~ ~ ~

В получку, отстояв очередь к университетской кассе, я первым делом относил долг чести, остальные, до последней лумы, отдавал Сатик. Какие там «заначки», всё равно, в конце месяца придётся выпрашивать хлеб у Размика…

Кстати, нет ничего проще, чем создать университет. Берёшь степанакертский пединститут и называешь его государственным университетом, только и делов.

Туда я устроился, когда меня вышибли из Верховного Совета. И правильно, война — в официальном ракурсе — закончилась и госруководство имело полное право выяснить — кто ж это у них тут в аналитиках ходит, с такой наглой мордой?

Но это лишь наружно, а внутри я боялся как любой и каждый, но просто сдерживался, и при взрывах не рысил в бомбоубежище в подвале, а только крючился в углу своего кабинета, подальше от окна. И ровно в 18:00 покидал здание бывшего обкома партии, чтобы размеренным шагом топать, под грохот канонады, вдоль пустых улиц домой.

Во-первых, какая разница? А во-вторых, невозможно же угадать где взорвётся следующий снаряд или ракета, или бомба...

~ ~ ~

На должность аналитика меня принимал Артур Мкртчян, первый Председатель Верховного Совета НКР, до того как его казнили под видом самоубийства, чтоб остальным неповадно было ослушаться Большого Брата.

Ну да, как бы пускаешь себе пулю в лоб, потом прячешь гильзу и аккуратно чистишь пистолет. Однако из Еревана прилетел более высокопоставленный дознаватель и объяснил, как такое возможно. И жена Артура отказалась от своих показаний про черноволосого гостя, который постучал к ним в квартиру за две минуты до трагедии, потому что ей ещё сына растить надо, а это сложно для матери-одиночки.

Теперь подправленная из Еревана версия свидетельствовала, что весь тот день она провела в спальне с высокой температурой, и ничего не слышала. Вообще.

Да, жильцы соседних пятиэтажек замечали, как выбежала она на балкон своей квартиры с криками «убили!», вслед КАМАЗу без кузова и номерных знаков, который покидал общий двор. Однако в материалах следствия ничего такого нет, потому что соседей никто не опрашивал.

Так что, сын её вырастет, получит диплом местного университета, а там и непыльную должность в тихом учреждении. «Республиканское Управление по Охране Памятников» или типа того. А потом женится, и когда жена родит сына, назовут его Артуром в честь дедушки.

Я так себе думаю...

* * *