Ира приезжала в Конотоп и без тебя тоже. Например, на Владину свадьбу, в начале зимы.
Он женился на Алле, которая уже имела ребёнка и работала в большой столовой. Свадьба состоялась в той же самой столовой на окраине города, рядом с остановкой дизель-поезда на Дубовязовку. В состав «живой музыки» входили крепко уже облысевший Чепа и пока ещё кучерявый Чуба.
Временами, по настоятельным требованиям гостей, жених тоже подходил к микрофону — попеть с экс-Орфеями, которые всё ещё подхалтуривали где-то. Всё было вкусно, громко и весело.
Но это уже на второй день по приезду Иры, а поздним вечером первого дня у меня случились два открытия. Первое про скрытые резервы человеческого организма...
В начавшейся ночи, мы с Ирой вышли, через веранду, в пристроенную комнату. Зимой она не отапливалась, и туда просто сносили всякие домашние вещи. Поэтому, покидая кухню, Ира набросила на плечи какую-то куртку с крючков у двери, ей всегда нравилось что-то примерять.
Среди прочих ненужностей, в комнате стояла пара старых кресел, реликвия времён Объекта, в старинной жёлтой лакировке, кое-где, на подлокотниках, что оказались достаточно прочными для проникновенного и глубоко удовлетворяющего секса. Посреди складского помещения.
В такие минуты, я не думаю ни про какие агонии… Мне показалось, что кончили мы вместе, но Ира, полузакрыв глаза, стала стонать «ещё! ещё!». До этого момента, я точно знал, что после оргазма нужно отлежаться, хотя бы с полчаса.
— Ещё!
И я встал, чтоб вновь войти, и мы продолжили над блеском свежих выбрызгов, что окропили доски пола всего минуту назад. Такое невозможно, но, оказывается, всё же бывает…
Второе открытие, про белые пятна в человеческом сознании, случилось, когда мы с Ирой вернулись в гостиную.
~ ~ ~
Мой отец уже ушёл в спальню, а мать, которая в тот вечер совершенно расклеилась, оставалась на диване, широко раскинув руки по сиденью и глядя перед собой, а не в телевизор, на этажерке между парой окон.
На экран смотрела только Леночка из своего, покуда ещё не раздвинутого, кресла-кровати. Свет горел лишь в гостиной, и здесь же негромко бубнил телевизор. Моя мать немного ещё поохала и попросила меня с Ирой отвести её в спальню, а то сил больше нет. Мы взяли её под руки с двух сторон, и помогли подняться.
Постанывая и шаркая тапками по полу, она двинулась, с нашей поддержкой, к шторам дверного проёма в тёмную кухню.
Так втроём, мы миновали середину комнаты под люстрой из пяти белых плафонов, но в ней только один рисовал тускло-жёлтый круг электрического света на побелке потолка.
Когда до кухни оставалось метра два, окружающий нас свет вдруг померк, и я оказался в темноте, но не кромешной, потому что мог различить, что занимаюсь этим со своей матерью, в основной позе нецивилизованных приматов. Ужас тряханул меня, словно удар током, и я вновь очутился в гостиной.
До штор в проёме — ещё метр пути. Я испуганно взглянул на Иру, поверх белого платка на полуопущенной голове моей матери. Ира, сдвинув брови, старательно смотрела не на меня, а на веки закрытых глаз в профиле свекрови, как будто ничего такого не заметила. Значит, опять видение, но дольше той секунды бега сквозь древнегреческую ночь...
Я попросил Иру остановиться, выскочил на кухню и включил там свет. Мы отвели мою мать в спальню и помогли опуститься на кровать, где мой отец что-то бормотнул во сне. Потом мы вернулись в гостиную.
Оглаушенный до головокружения, я раздвинул кресло-кровать для Леночки и диван-кровать для нас. Скоро в хате наступило сонное царство. Только гулкое тиканье из пластмассовой коробки настенных часов, над телевизором, мерно стучало мне по вискам. Они тоже не знали, что это было, и за что мне такое…
~ ~ ~
Как и прежде, принимая тетрадки с моим переводом, Жомнир вскидывал правый кустик своих бровей и начинал читать, вставляя карандашные пометки между широко расставленных строк, хоть и соглашался, что его варианты тоже не то.
— Твоя беда, Сергей, что "мова" не родной тебе язык. Ты не впитал её с молоком матери.
Я воздержался пояснять, что первые месяцы жизни меня прикармливали молоком коров Гуцульщины.
Он вышел в свою архивную камеру и вернулся с небольшой книжкой:
— Рассказы Гуцало… Вот как надо писать.
И Жомнир принялся вычитывать оттуда отдельные предложения, прищёлкивая языком, после особо «красномовных», потом вручил книжечку мне — учись пацан.
Но Жомниру виднее и, амортизируя просчёт с выбором кормилицы на послеродовой период, и для восполнения своей неаттестованности по Украинской литературы в годы отрочества, я взял тонкую тетрадь, озаглавил её «Укр. Лит-ра» и — прочёл все книги украинских литераторов с двух длинных полок, в библиотеке Клуба КПВРЗ, записывая в тетрадку имена пройденных авторов с названиями их творений. («Социализм — это, прежде всего учёт»,— ответил Ленин левым эсерам).
Перепись полочного населения учла и Лесю Украинку, и её маму Олену Бджiлку, и Панаса Мирного с его волами, и великого Кобзаря, и Марко Вовчка, и Ивана Франко, и Янковского (кумир Жомнира), и много-много всячины в алфавитном порядке. О некоторых из них, даже сам Жомнир знал лишь по торопливым записям в своих конспектах обзорных лекций, которые он посещал студентом.
(...просеяв это всё через сито внимательного чтения, с уверенностью могу сказать, что в плане художественной ценности, большинство обязательных авторов не потянули сотворить, что-либо выше уровня «Мороз крепчал…», из не-одноимённого рассказа Чехова про писательницу-надомницу. Как подметила Украинская народная пословица — де немає співця, послухаєш і горобця. Коль скоро во всех просвещённых странах Европы есть писатели, то давайте и у себя заведём!
Вот и чирикают воробышки своими пересказами текущих Европейских мод. Честь им и хвала за это — родная мова начинает печататься на бумаге! Но это уже политика, а я говорю о литературе.
Из Украинской литературы, только трое не ударят лицом в грязь при сравнении с мировыми литературными стандартами:
1. поэт Кандыба, он же Олесь, который годами ходил по колено в крови на Киевской скотобойне, и при этом писал пронзающие своей нежностью стихи;
2. писатель Василь Стефаник;
3. писатель Лесь Марто́вич.
Мастер знает, что хочет сказать, потому что ему есть что сказать и, в результате, он умеет сказать это. Сорбонны мастеров не производят, ведь люди не учатся искусству дышать.
Прочие бумагомараки просто динькают Валдайскими колокольчиками в потугах изобразить новомодные вальсы Штрауса, которые Маэстро создаёт к восторгу и восхищению приличной европейской публики.
Не боись! Додинькаем и перетилинькаем весь его оркестр! А и у нас жа ишшо естя балалайки неповторимыя!..)
~ ~ ~
Так что, после работы, мне было чем заняться. И даже электричка запросто превращается в рабочий кабинет. Полтора часа — это огромный кус времени. Поэтому по пятницам я выходил на работу с портфелем, а в конце рабочего дня, уже в вагоне электрички, доставал из него тонкую тетрадь, ручку и томик рассказов Моэма на Английском языке.
Склонясь над чёрными значками в плотной печати книжных страниц, я погружался в густую ласковую ночь экзотических южных морей, где пряный аромат цветущих джунглей разносится за много миль от островов и, вынырнув оттуда с парой корявых строк для тетрадки, укладывал добычу в арифметические клеточки, чтоб снова пойти на погружение, и там опять брести по песку пляжа, вдоль белопенного, даже в темноте, прибоя... и заторможено вглядывался в ночь, через стекло вагонного окна… Что? Приостёрный?.. Так быстро? …следующая Нежин.
Это было вкусное время…
Раскладывать тетрадь и книгу поверх портфеля на коленях — неудобно, однако проблеме письменного стола тоже нашлось элегантное решение.
По пятницам, переодевшись после работы, я вынимал из своего шкафчика кусок фанеры, служившей в нём полкой для головных уборов. Кусок фанеры 50 см х 60 см подмышкой не бросается в глаза окружающих, и не мешает заходить в автобус или вагон электрички.
По прибытии в Нежин, письменный стол отлично умещался в ячейку камеры хранения, а портфель ехал на Красных Партизан, под стол, покрытый тюлем, поверх которого стояло зеркало старого трюмо.
Расходы на хранение фанеры в ячейке составляли 30 коп.: 15 коп. — чтобы установить шифр внутри дверцы и захлопнуть её, 15 коп. — чтобы открыть, набрав шифр с наружной стороны.
Один раз, на обратном пути, дверь ячейки заклинило. В таких случаях её вскрывает дежурная по вокзалу особым ключом, и в присутствии милиционера. Правоохранитель предварительно спросил, какие вещи я туда поставил.
Чтобы не напрягать мужика, я даже и не заикнулся про письменный стол или полку шкафа, однако, неблагодарный отказывался поверить в кусок фанеры!
Когда дежурная вскрыла ячейку, а я, вытащив эти свои 50 см х 60 см, отошёл, мент ещё долго заглядывал в пыльную пустоту за дверцей. Инсценировка поговорки нашего бригадира, Мыколы Хижняка, "зазирав, як та сорока у порожню кістку". А тебе чё, мебельный гарнитур оттудова хотелось?
вверх-скок
(...я прочёл тот сборник и другие книжечки Е. Гуцало. Все, которые подвернулись. Ну что поделать, если воспевание перезвона утренней росы на огуречной рассаде меня не вставляет? (По этой же причине я и Есенина не люблю, хоть он и Рязанский.) К тому же, после "Зачарованной Десны" Довженко, который так великолепно исчерпал эту тематику, соваться в неё глупо, ты в ней обречён на жалкое крохоборство.
А когда Гуцало попытался писать о жизни в городе, то съехал до уровня фейлетонов сатирического журнала "Перець". Да, бесспорно, в каком-то из рассказов, он сумел подметить красную пыль на чёрных телогрейках каменщиков, но деталь эта никак ни к чему не пристёгнута. Хорошая, но лишняя деталь так и осталась попусту болтаться, как вялый хуй в пизде бездонной...
Детали должны работать на конструкцию в целом. Созвездие Южного Креста и красный отсвет лампы в рыжих волосах доктора, на пустой палубе корабля, с первых же строк, исподволь, подводят читателя к предстоящему конфликту священничества и проституции, котором Моэм представил в своём рассказе "Дождь"...)