Подушечки для игл. Давно уже грожусь купить. Растыкивает их по всему дому. Иголки в оконных занавесках.
Он чуть оголил левую руку. Цапрапина: почти прошла. Но не сегодня. Надо ещё зайти за тем лосьёном. Может на день её рожденья. Июньюльавгусентябрь восьмое. Почти три месяца. А может ещё и не понравится. Женщины не любят подбирать булавки. Скажет: упала, смотри не уколись. Мерцание шелков, юбки на тонких медных спицах, лучи из гладких шёлковых чулков.
Вернуться без толку. Не миновать. Скажи мне всё.
Тонкие голоса. Нагретый солнцем шёлк. Звяк упряжи. Всё для женщины, для дома и уюта, рулоны шёлка, серебряная утварь, изысканные фрукты, пряности из Джаффы, от Ажендат Нетайм. Сильные мира сего.
Разгорячённо человечья пышнотелость заполонила его мозг. Мозг сдался. Во всём мерещился привкус объятий. Смутно изголодалой плотью он онемело жаждал преклониться.
Дюк-Стрит. Дошёл наконец. Надо поесть. У Бартона. И настроение подымется.
Он свернул за Кембридж-Корнер, всё ещё под наваждением. Цоканье подков. Надушенные тела, тёплые, полные. Все целовались, отдавались: в глубине летних полей, на спутанной примятой траве, в подстёгивающей ненадёжности подъездов, на диванах, скрипучих кроватях.
– Джек, любимый!
– Милая!
– Поцелуй меня, Рэгги!
– Родной!
– Любимая!
С расходившимся сердцем толкнул он двери ресторана Бартона. Вонь пресекла его взбудораженное дыхание: наваристый мясной бульон, хлёбово из овощей. Полюбуйся кормёжкой скота. Мужчины, мужчины, мужчины.
Унасестившиеся на высоких сиденьях вдоль стойки, сдвинув котелки на самый затылок, за столами, выкликая, чтоб ещё поднесли бесплатного хлеба, алчно, взахлёб глотающие жидкий корм, разбухая глазами, подтирая замоченные усы. Бледный салолицый молодой человек протирал салфеткой нож и вилку с ложкой. Добавочная куча микробов. Мужчина оботкнутый младенческим, в пятнах соуса, нагрудником, перечёрпывал булькающий суп в свою утробу. Другой выплёвывал обратно к себе в тарелку: полупрожёванный хрящ: нет зубов разжевжевжеватьего. Кус жареного мяса на шампуре. Заглатывает. Тоскливый взор пьянчужки. Откусил больше, чем в силах прожевать. И я такой же? Смотри на себя глазами других. Голодный мужчина – злой мужчина. В работе зубы и челюсти. Нет! О! Кость! Последний языческий король Ирландии Кормек из школьного стихотворения подавился в Слетти к юго-западу от Бойна. А что он ел? Объедятину. Святой Патрик обратил его в христианство. Но ему оказалось не по зубам.
– Ростбиф с капустой.
– Одно жаркое.
Запахи мужчин. Ему подкатило к горлу. Захарканные опилки, тепловато-приторный дым сигарет, смрад жевательного табака, пролитого пива, мужской пивной мочи, прогорклых дрожжей.
Здесь кусок не полезет в горло. Детина нацеливает свой нож и вилку поглотить всё, что ни есть, старик колупается в своих дуплах. Слегка отрыгнул, погуще, принялся плямкать жвачку. До и после. Послеобеденная молитва. Глянь сюда, потом туда. Доскребает подливу жаркого, накрошив хлебного мякуша. Да просто вылижи тарелку, дружище. Прочь отсюда.
Напрягая крылья носа, он озирался вокруг на унасестившихся и застольных едоков.
– Сюда два портвейна.
– Жаркое с капустой.
Вон молодчик запихивает в себя сколько удалось вскинуть капусты на ноже, словно от этого зависит вся его жизнь. По-богатырски. Мне аж муторно. Ему сподручнее есть тремя его лапами. Раздирая на ошмётки. Его вторая натура. Родился с серебряным ножом во рту. По-моему, остроумно. Или нет. Серебро знак достатка. Родился с ножом. Но тогда пропадает намек на поговорку. Расхрыстанный официант собирал липкие звякающие тарелки. Рок, помощник шерифа, стоя у стойки, сдувал венчик пены со своего бокала. Вздулась: желтея шмякнулась у башмака. Обедающий, отложив нож с вилкой, в ожидании второго, впёр локти в стол, а взгляд на подъемник блюд, поверх заляпанного квадрата своей газеты. Другой завсегдатай что-то ему рассказывает с набитым ртом. Слушатель полон живейшего внимания. Застольная беседа. Я всчавтил мнемго в чавкверть в Плямпстер-Банке. Да, ну? Ишь ты.
вверх-скок