Подушечки для игл. Давно уже грожусь купить. Растыкивает их по всему дому. Иголки в оконных занавесках.
Он чуть оголил левую руку. Царапина: почти прошла. Но не сегодня. Надо ещё зайти за тем лосьоном. Может на день её рожденья. Июньюльавгусентябрь восьмое. Почти три месяца. А может ещё и не понравится. Женщины не любят подбирать булавки. Скажет: упала, смотри не уколись. Мерцание шелков, юбки на тонких медных спицах, лучи из гладких шёлковых чулков.
Вернуться нет смысла. Не миновать. Скажи мне всё.
Тонкие голоса. Нагретый солнцем шёлк. Позвякивающая упряжь. Всё для женщины, для дома и уюта, рулоны шёлка, серебряная утварь, изысканные фрукты, пряности из Джаффы, от Ажендат Нетайм. Сильные мира сего.
Разгорячённо человечья пышнотелость навалилась на его мозг. Мозг сдался. Во всём чудился привкус объятий. Смутно изголодалой плотью он онемело жаждал преклониться.
Дюк-Стрит. Дошёл наконец. Нужно поесть. У Бартона. И настроение подымется.
Он свернул за Кембридж-Корнер, всё ещё под наваждением. Цоканье подков. Надушенные тела, тёплые, полные. Все целовались, отдавались: в глубине летних полей, на спутанной примятой траве, в подстёгивающей ненадёжности подъездов, на диванах, скрипучих кроватях.
— Джек, любимый!
— Милая!
— Поцелуй меня, Рэгги!
— Родной!
— Любимая!
С расходившимся сердцем толкнул он дверь ресторана Бартона. Вонь пресекла его взбудораженное дыхание: наваристый мясной бульон, хлёбово из овощей. Полюбуйся кормёжкой скота. Мужчины, мужчины, мужчины.
Унасестившиеся на высоких сиденьях вдоль стойки, сдвинув котелки на самый затылок, за столами, выкликая, чтоб ещё поднесли бесплатного хлеба, алчно, взахлёб глотающие жидкий корм, разбухая глазами, подтирая замоченные усы. Бледный салолицый молодой человек протирал салфеткой нож и вилку с ложкой. Добавочная куча микробов. Мужчина оботкнутый младенческим, в пятнах соуса, нагрудником, перечёрпывал булькающий суп в свою утробу. Другой сплёвывал назад в свою тарелку: полупрожёванный хрящ: нет зубов разжевжевжеватьего. Кус жареного мяса на шампуре. Заглатывает. Тоскливый взор пьянчужки. Откусил больше, чем в силах прожевать. И я такой же? Смотри на себя глазами других. Голодный мужчина – злой мужчина. В работе зубы и челюсти. Нет! О! Кость! Последний языческий король Ирландии Кормек из школьного стихотворения подавился в Слетти к юго-западу от Бойна. А что он ел? Объедятину. Святой Патрик обратил его в христианство. Но ему оказалось не по зубам.
— Ростбиф с капустой.
— Одно жаркое.
Запахи мужчин. Ему подкатило к горлу. Захарканные опилки, тепловато-приторный дым сигарет, смрад жевательного табака, пролитого пива, мужской пивной мочи, прогорклой закваски.
Здесь кусок не полезет в горло. Детина нацеливает свой нож и вилку поглотить всё, что ни есть, старик колупается в своих дуплах. Слегка отрыгнул, погуще, принялся плямкать жвачку. До и после. Послеобеденная молитва. Глянь сюда, потом туда. Доскребает подливу жаркого, накрошив хлебного мякуша. Да просто вылижи тарелку, старина. Прочь отсюда.
Напрягая крылья носа, он озирался вокруг на унасестившихся и застольных едоков.
— Сюда два портвейна.
— Жаркое с капустой.
Вон молодчик запихивает в себя сколько смог поднять на ноже капусты, словно от этого зависит вся его жизнь. По-богатырски. Мне аж муторно. Ему сподручнее есть тремя его лапами. Раздирая на ошмётки. Его вторая натура. Родился с серебряным ножом во рту. По-моему, остроумно. Или нет. Серебро знак достатка. Родился с ножом. Но тогда пропадает намек на поговорку. Расхрыстанный официант собирал липкие звякающие тарелки. Рок, помощник шерифа, стоя у стойки, сдувал венчик пены со своего бокала. Вздулась: желтея шмякнулась у башмака. Обедающий, отложив нож с вилкой, упер локти в стол, а взгляд, в ожидании второго, на подъемник блюд поверх заляпанного квадрата своей газеты. Другой завсегдатай что-то ему рассказывает с набитым ртом. Сочувственный слушатель. Застольная беседа. Я всчавтил мнемго в чавкверть в Плямпстер-Банке. Да, ну? Ишь ты.
вверх-скок